Понятно всё. Факаются там со столичными, мельхиоровая молодежь, а тут видно так: не всё булочки, хочется и хлебца, смычка города с дярёвней. Сразу облом в душе… Там, в москвах, сосёт, а здесь целку из себя строит. Знаем мы таких, «рибьята, кто паследний», по другому, как выгибая букву «а», и говорить уже не могут.

Сука! Тварь! Блядюга смазливая! Но какая, какая! я даже слов не подберу. Я под нее, как под груженый самосвал, с песней лягу. Я бы ее на руках, на край света, в тайгу, по глубоким снегам унес, спрятал бы там, чтоб никто, ни одна живая душа, кроме меня, глянуть не смела.

От такого — мрак, темно в глазах становится.

— А кабак, Миня? Суббота, наверно, в субботу.

— Ерунда, с арами договоримся на денек. Я Маринку упрошу. Или Маэстро подменит. Придумаем что-нибудь. Такие девочки! Побараемся в полный рост, Серый, а?

— Ты, Минь, может и побараешься, а мне не пить, ни бараться. У меня на полпятого. Подъемным краном не поднимешь. Куда там вставать. Как бы штопором не пришлось вытаскивать. Лёлика вон бери.

— Да залечат. Тоже мне, сопли эти. Сколько тебе уколов осталось?

— Миня, не бери его, мудака, — влез Лёлик. — Не хочет — не надо.

— Лёля, там такая лялька. С меня ростом, кобыла такая, ей-ей. Буфера, ножки… Пиздец! Антиквариат, а не женщина. Я как вспомню — трусы трещат!

— Ну, а этот что там будет делать, полхуйкин? — Лёлик на меня кивнул. — Ладно ты, с дымящимся наперевес. Давай-ка, Миня, вместе с тобой эту плантацию засеем. Грамотно, как Старик говорит. По уму.

— Да девица эта, — Миня показал на меня, — Серого предложила. Если б она вас не видела, я бы сказал, возьму кого-нибудь. Тогда бы всё абгамахт.

— Ох, Мишка, — сказал Маныч, появившийся от Зои, с рюмахой в руках, — гигант ты половой индустрии. Вот дождешься, оторвут тебе девки.

— Пусть лучше откусят, — не сдается Минька, — ноги. Мотовило будет до земли.

— Да по-другому научат. Вон, я знаю, одному и кусать не стали.

И рассказал Маныч забавную историю. Из антологии «Добрым молодцам урок».

Жил да был один гулёна. Вроде, как Минька наш. Одно что мориман. На чумазом буксирчике вдоль Черноморского побережья ходил, в каботажку. И по всему побережью, как морским уставом положено, у него по тихой гавани. На каждой пристани. Помимо отдыхающего курортного контингента.

Неутомимый дядя был, здоровущий. Видный такой, диван-кровать. «Двадцать шестой» кликуха. У каждого Якова не одинакова. То ли у него был двадцать шесть, то ли он мог двадцать шесть, — в любом случае важен результат, а в жизни всегда есть место подвигу.

Как-то зашли они в хрестоматийную Одессу-маму и намылился он, с дымящимся наперевес, как Лёлик говорит, на блядоход, по местам боевой славы. Всё уже схвачено у него: куда, как — явка не провалена.

Пришел. Ну, кирнули, тоси-боси. А тут еще одна, под звон стаканов, нарисовалась. Подруга подруги. Уже когда пир Араратом и титьки на боку. Эта подруга подруги, хлоп стакан, не глядя. И второй себе наливает. Смело эдак. Двадцать Шестой губищу-то и раскатал: тётки бодрые, игривые, чуть сами в штаны к нему не лезут — у него и запало: одна хорошо, а с двумя куда как веселей. Считарь.

Дальше неизвестно — подсыпали ему, или упился, или как — неважно. Откинулся, короче говоря. Пришел в состояние беспамятства. Известно одно. Сняли девки штаны с горемыки и закрыли это дело на замок.

Замочек хитрый: дужка маленькая, а сам, что называется — амбарный. Те, что на два пуда, обычно говорят. На лавках купцы, я думаю, раньше такие вешали. То есть через клубни при любом раскладе не снимешь.

Замок висит, это дело вниз тянет, того и гляди оторвет. Мужик сначала хи-хи да ха-ха, потом видит — нет, это серьезно. Психануть? Привязан. По рукам и ногам. К стулу.

Девушки же оказались с юмором. До конца не озверели. В допрос партизана гестаповцами играть не стали. Так, ради хохмы, подстригли его интересно. Модельная стрижка: «здравствуй, ужас».

В целом, есть на что поглядеть.

А ключик от замочка — в море-окиян, прямо на его удивленных глазах. Домик-то, как в романе, у моря стоял, у краешка.

Тут же объяснили за шо.

Мир тесен, прослойка узкая, тропинки не широкие. Подругу-то подруги он в давние годы обманул жестоко, да и посмеялся иронично: если, мол, не беременна, то временно, а если беременна — то тоже временно. А в этот раз не он скадрил, а его подловили. А что не узнал, так годы, как птицы летят, и люди меняются — упомнишь всё? И выпимши был.

Вот какая вышла ашипачка.

Обычно пиздострадальцы уж какие осторожные, ушлые прохиндеи, но… бывают и такие прострелы. От этого доской не загородишься.

Ладно не искалечили, не озверели. А то б… Море — оно не только ключик, оно много тайн хранит.

Приперся он на коробку, мотню двумя руками держит. А там стянуло, распухло — не то что-то, да и будет не то, ясное дело. Поржали, посмеялись — цирк приехал, — но мужика освобождать надо. Как? Перекусить — не перекусишь. Ни клещами, ни щипцами не подлезешь — только вместе с гениталиями.

Пилить давай.

Как-то изловчились, зажали замок в тиски, мужик буквой «зю», ножовку — тоже неудобно, не приладиться! Мучались, мучались — Двадцать Шестой уже не может, орёт: «Пили, едрена мать!» Стали пилить. Пока только риску делали — матюгов набралось с колхозное корыто, а потом? Пилят — дужка нагревается — жжет! Поливать, охлаждать, с торопыгу забортной водичкой — еще веселей.

Эпопея.

Отпилили-таки, конечно. Отпилить, однако ж, мало дело. Снять надо. Еще раз пилить — помрет не ровен час. Разгибать дужку пиленую-каленую? Чурками слезы катились.

Как наш герой переменился…О-о… Отшибло ему охоту на все эти прэлэсти.

Научили.

В жизни много такого, что и не придумаешь. Кто-то вроде выдумал, в кино, или писатель какой, а глядишь, в жизни покруче и повеселей.

Сюжет.

Отыграли уже почти, на коду вышли с уходами-возвращениями: сим гадом обычно объявляется «последний танец», после чего подразумевается, что дальше играть будут только по заказу, а если заказов нет — туши свет и дожевывайте без музыки — аут. А тут Коля Чих-Пых появился вдруг откуда ни возьмись.

Коля Чих-Пых в летопись нашу давно просится. Коля Чих-Пых — статья особая. О нем былины слагать надо, но сейчас недосуг. Скажем только, что у нашего Маныча, не говоря о Пистерюге, через одного в Пьяносранске братан или подруга дней веселых, а уж Коля Чих-Пых — друг не разлей водка.

Был Коля жизнью кидаем и в поднебесье и в тартарары и скатился, докатился, допрыгался до начальника бригады лифтеров-аварийщиков. Те, что сутки через трое. Плюс ГАЗ-53 с надписью на фургоне: «Аварийная служба». К любому винному с парадного входа подъедут и никакое ГАИ полсловечка не вякнет.

Хуй на скорой помощи, как его Маныч обзывает. У него ж на всех побасенки припасены. Вот и Коля удостоен: помидоры, помидоры, помидоры — овощи, пизда едет на телеге, хуй на скорой помощи.

Коля на ходу, пробегом, заказал — чих-пых всё у него; рюмаху дернул, салатик в дыру в бороде бросил, и к нам с налету, с развороту, не прожевав.

— Артух, — заорал Коля во всю рожу, — давай девок берем, у меня портвейну море.

— Ты бы, Коль, часика через два пришел, тогда бы точно: поцеловал пробой — и домой.

Девок — как назло. Последних шпатлевок минуту спустя по тачкам распихали, дрючить повезли.

Сидят, правда, какие-то семь на восемь, восемь на семь: легче перепрыгнуть, чем обойти. Да Коле была бы дырка, а жопень в три обхвата — самое то. Прошелся вприсядку, глаза повыпучивал на их осиные талии, гэкнул одну из марфуток по лошадиной спине и побежал с номерочками в гардероб.

Тётки — косые в сиську. Водки накушались по бровя. Хихикают — в пальто не залезть — рукав потерялся. Коля у них под ногами мотыльком вьется, торопит «девушек». «Девушкам» лет под сорок с гаком, и гак там приличный, с хвостиком. А может и не сорок, а тридцать, или даже двадцать — не разберешь: всё такое расползшееся, бесформенное, раскиселивается в разные стороны.