Кто не скажет при свете молнии:

«Это и есть наша жизнь!»

— А!? — восклицал приятель, подливая тощий чаек, и сам же констатировал: — Облиман!

Увы — как любят изъясняться в романах про графьёв, — увы, дружище, действительно облиман, ни прибавить, ни убавить, к тому же не просто облиман, а облиман полный, ни дна ему, этому облиману, ни покрышки — ведь при всём желании так не скажешь, поскольку все и вся, опять же, увы, в натуре довольно-таки прозаично, если не выражаться более изысканно, и не надо свет-зеркальца: вот вы, а вот бытие, которое, как известно, определяет, и все совсем не так и сказки обман.

Ложь они, эти сказки, скажем дружно, и намек их дурацкий. Мы же, в свою очередь, для того, чтоб сюжетец тянул полновесней, над картиной, хохмы ради, повесим унылый вопрос, навещающий безнадежного больного: «А почему?» Теперь, теперь же, когда все краски выдавлены и размазаны, можно хохотать, выходить из-за печки гусиным шагом, или просто: сидеть и умиляться. Глядишь, чего и прибудет.

С одной-то стороны: ну почему «не так»? Почему я, мне, меня, а не Александр Сергеевич?

Подержим паузу. Пускай даже будет минута молчания для торжественности момента.

С другой-то стороны: а что за пляска руками? А почему бы и не? И, откровенно говоря, что за сопливая уверенность такая, что всё должно быть хорошо? Что за наивные глаза-незабудки? Откуда это? И где предпосылки, как сказал бы основоположник? Баушка в детстве босоногом напела? В горн в пионерском возрасте надудели? Так «тут вам не там», как бухой Федя-плотник прихахатывал, «тут вам не там, орёлики», — а уж он-то знал, он телевизор по вечерам смотрел.

Так что, вот тебе, деточка, фантик, вот стекляшка бутылочная вкруг оглядеться. Стекляшку можно менять иногда, можно хорошую стекляшку найти, с загибулинами, от импортного шерри-бренди — оно еще позабавней, горизонт вкривь-вкось заворачивает.

К чему я это всё? Прелюдия затянулась, а кроме фиги в кармане — ни шиша, как и положено у русишь культуришь. Да к тому, господа-товарищи хорошие, что романтики у нас кончают счетоводами. В лучшем случае. Счетоводами в черных нарукавниках, со слезящимися глазами и вечным брюзжанием. В кино таких показывают. Про передовой колхоз.

В худшем, а, может быть, и наоборот — это смотря какой стороной стекляшку перевернуть, — бывшие романтики делят на закусь облепленные табачными крошками леденцы, распивая тут же, за магазином. А в целом — тот же конвейер однообразия.

Как «вчера» не похоже на «сегодня», так «завтра» серенько и убого, и несет от него, несет мокрым валенком… Да и «вчера» тоже… Тоже, если присмотреться, не ахти: с амбициями неудовлетворенными, с медяками в потном кулаке, с «а вот я бы». Вчера, вчера… Что «вчера»? «Вчера» жило «завтра», на «потом» жизнь откладывало. Живем-то по черновику, перебеливая, перемарывая, сразу набело — ни запала нет, ни желания. Ни слез, ни жизни, ни любви — жвачка. Тлеет это «вчера» угарной головешкой, расслабляет привиральной наркотой — «праздник, который». А вот поди ж ты… Может это только сейчас так кажется? Может стоит призадуматься мудрой вороной? Ведь в самом-то деле: что и остается, как ни «вчера»? Праздник только и остается. А этапы большого пути такие же, как у всех. Там-то, в поза-поза-вчера — в поле ветер, в жопе дым, сплошные химеры-миражи, хай-фай грузинский чай, где твой черный пистолет. А?

Всё бы ничего, хоть какое-то утешеньице, хоть маленький лучик, да только засижено мухами, и густо засижено — не светит. Да и где светить? Кому светить до дней последних донца? Чего ради? Ты посмотри на себя. Говно ты. На тебя насрать и то много. Светить еще тебе. Кто ты такой есть? Что ты хорошего сделал? Ладно хорошего. Что ты вообще сделал? Где мечты твои? Где?! Ведь были же мечты, были. Куда ты их дел, гондон? Гондон ты, гондон штопаный. Ну о чем? о чем ты там по-пьяни руками машешь? Скажи мне о чем — и я скажу кто ты. Водочка — эликсир правды. Аква витэ. Она всё расставит по местам. Разговорчики эти вредные про «вчера». Вчера и Сегодня — близнецы братья. Кто более матери-истории ценен? Еще сто грамм. Вот теперь пора. Сундучок пронафталиненный. Очочки розовенькие в калейдоскоп разбитые. Концертная запись «Машины» года эдак семьдесят пятого. Десятый тип, пленка сыпется, но еще слышно всё: первая вещь «Белый день». Стило ржавое наточить. Лампадку подлить. Каплю с носа. Готово. Поехали.

Минуточку! Минуточку одну. Остановите музыку, как этот парень из телевизора поет с иностранным акцентом. Пожалуйста, песню про вчера. Заспивае гарненькие хлопци битли. Кто уже плачет — больше не наливать!! Завтра будет похмелье. «А потом приходит утро, всё прокурено и серо, подтверждая старый тезис, что сегодня тот же день, что был вчера».

Ну что еще? Еще два слова об Вчера?

Тогда вспомните. Вспомните свои пленки шестого типа, затертые насквозь, переписанные не раз и не два, а все десять, да с запиленной пластинки, что скворчит яичницей и Бог весть как завезенной незнамо откуда.

Вспомнили? А как они вышибали слезу? Тоже вспомнили? А что было потом? Потом, когда заимев хай-фай, колонки с фазоинверторами и фильтрами, со всеми этими эквалайзерами и долби, что было потом, когда вы ставили винил с нуля? Что?

ЧТО?!

Ни-че-го.

Пусто, мил человек.