— Этот прямо в костюме полез, — показал Лёлик на Кушу, — не жалко! мамка новый купит, гуляй! Потом по городу шел, дак уссались все, такие следы, как мамонт. На съем приперлись, к фонтану. Там где стояли, лужищи, у Куши вся борода в тине. Оебенеть. Тебя вообще, за руки несли домой. На Кировской лег на дороге: «Не пойду дальше! Устал! Здесь тепло, — орет, — тут останусь, идите все к херам!» С тобой, дураком, все извелись. Надо же таким дураком быть, а? Уговорили бабы, вроде бы, пошел. Взяли мудера под руки, дошли до дома — вырвался. «Я к себе на пятый этаж по трубе полезу». Лезь, дурачина с простофилей, вот ты уже где. Все уже рукой махнули: лезь, Христа ради, глаза б на тебя не смотрели. Полез. Сорвался. Снова полез. Ой, блин. Вместе с куском трубы водосточной оторвали, раздолбая. Все пожалели, что с нами пошли, ну буквально все. С тобой, таким дураком. Ну, ты пьяный и дурак же, ой и дурак!

— А у какого пьяного ума палата? — безразлично сказал я.

— Нет, ты скажи, ты какого хрена на плотинке к офицерам пристал? Пацаны училище закончили, такой же, как у нас, выпускной, гуляют с девчонками. Нет, тебе надо. Как же! Пристал, как парафин: «Я на Севере во льдах мерз, пока вы тут целок щупали, сундуки вы закрытые! Да я сейчас жечь вас буду, как порох газету!» О, оратор. Демосфен. Ой, бля, что только не говорил. В кино бы снять. Райкина не надо. «Я боксер, я вас всех сейчас здесь ушатаю». Ага, со своими бараньими килограммами. Наваляли бы тебе сапогами в жопу. Надо, надо было тебя им отдать, балалайку. Короче — полный отвяз. Бабы наши визжат, думают взаправду сейчас Сережа будет бедных офицериков гонять. За руки тебя хватают, а ты рвешься, аки кирибеевич. Ой и потешил.

— Ладно, ладно. Сам хороший не бываешь?

— Нетушки тебе. Слушай. Нам вчера с тобой тоже скучно не было. Дома еще тот концерт устроил. «Ох, прошла молодость, хочу быть вечно молодым. Сейчас в окно брошусь!» Весело, весело. Да прыгай ты, достал уже. Полез, залупа. Миня тебя держать за задницу, а кто знает — пьяный, не удержишься, так ты в Миню будильником кидаться, бестолочь чертова. Потом плакал. Потом песни пел. Потом русского плясали с Кушей, с выходом.

— Чего-то уж больно много для одного раза.

— Не всё еще.

— Ладно, кончай с воспоминаниями. И так тошно.

— Давай, давай! — компания ржет. Мог бы Лёлик и одному всё рассказать, тет-а-тет, гнида такая.

— Потом Додик, откуда ни возьмись, образовался с двумя пузырями. Словил волчий глаз, по чирику. Лихо, конечно, но если хочется. Один на всех задудонили, так этот, — Лёлик показал на меня, — еще никому и наливать не хотел. Вцепился, как черт в грешную душу, глядеть противно. Отправили вас с этим пузырем, идите, жрите. Упиздили с песнюками. Все вздохнули, слава те, закрываем, ближе к телу, только было приступили — в дверь ломятся. Да едрить твою! Что ты будешь делать? Морду бить что ли? Не открываем. Достал-достал, братец, хватит. Сколько же можно! Стучат. Упорно. Кайф ломают. Потом кричать стали, чтоб тебя забрали, лажа какая-то происходит. Делать нечего, одеваемся, бросаем тёть на произвол судьбы, идем с Миней к Додику и видим, значит, такую художественную картину: Додик, эта разъеба и хренарий с литейки, белорус, усы как у Мулявина, лявон этот, как его по маме?

— Ваксена.

— Да, тоже хорошее замудо. Притащил пропойца эта, Ваксена ваш, гирю двухпудовую, со всего этажа пустых бутылок насобирали и давай прицельное бомбометание делать. А радости, радости сколько! Набили хуеву кучу. Белорус пьянющий в хлам, хуже вас, делириум полный. «Моего деда фашисты заставляли на угольях танцевать! а мы что!! твою мать!!! — орет, слюни во все стороны, если надо будет, все, как один!» И — на стеклах. Босиком. Ибаный ты в рот. И вы туда же, пизданутые. И давай, гоп со смыком. Песню какую-то орёте, белорус рубаху до яиц разорвал — партизан на допросе. Ну и дебилы. Ну и ебанько. Ладно никто сухожилие не перерезал. Ведь калека бы на всю жизнь. Еле тебя оттудова домой утащили. Обнимаетесь, целуетесь, братаны. Ума-то нет, так как зовут? Миня тебе по уху вклеил, — сказал Лёлик с улыбочкой. — Как ухо-то, болит?

Потрогал я ухо. И нет. Не болит ухо.

— Вот тут из тебя говнецо и полезло. Вот когда ты проявился без закрепителя, вся твоя сущность подрейтузная. «Я один играю и пою, — передразнил Лёлик, — а вы там только подпукиваете. Весь хабар я делаю. Я уже устал вас тянуть». Мы так и охуели. Миня говорит: «Ладно. Пусть играет один. Без нас. Пусть. Пусть ищет себе грамотных музыкантов, один уже есть, всю плешь своей грамотностью проел, осталось Старика Грамотного взять для компании и все будут шибко грамотные, как один, грамотеи. А мы посмотрим. Полна жопа огурцов. Смотри какой! хуй с горы». Бросили тебя дома. Полено. Готов.

— Как же я вырубился? И не помню, главное дело, ничего. Первый раз такая лажа со мной.

— Жрать надо меньше! У пруда стал водяру из горла хлестать, так думали целую бутылку засадишь. Льет и льет, не остановишь. «После купания надо согреться». Согрелся, едрить твою, ну тебя тоже, умник.

— Остальные, конечно, фрейлины при дворе. Я один такой пакостник.

— Да уж помнят, что делали, по крайней мере.

— Ну уж спой, светик, не стыдись.

— Как тебя уложили, тут совсем оргия началась. Николай Василич бананишну на кухне, на табуретках терзал, и в дыхательные, и в пихательные. Роттердам через Копенгаген.

— И это советский инженер. Какую бананишну-то? Ирку?

— Ирку, конечно.

— Ну и как?

— Чего «как»?

— Скрытный, глянь это дело. Научил ее чмокать?

— Целовались бы ишо, да болит влашгалищо.

— Минька Веселову к себе уволок. Ты же в ауте — есть-нет, какая к хренам разница?

— Уж эта, поди, умелица. Боец!

— Минька у нее дезабилье конфисковал. Для коллекции, говорит. Она визжит: что я мужу скажу! Тоже, представляю, пейзаж.

— Он что, у нее трусы проверяет?

— А сам-то, Лёля?

— Я со второй бананишной кувыркался. Наш человек. Вся залупа в помаде. Худой ты, говорит, но энергии в тебе на десятерых, — горделиво похвастался Лёлик. — Ты в постели, как динамит!

Выпили еще по бутылочке «Жигулевского», Куша яичницу сварганил, под это дело разлили по соточке. Тут-то меня крутить и начало, еле успел до унитаза добежать. Тигра вызывал-вызывал. Вызывал аж до зелени, нечем больше, а все равно выворачивает. Уж сколько раз твердили миру… Но ведь дуракам закон не писан, если писан, то не читан, если читан, то не понят, если понят, то не так.

К себе поплелся, только теперь уже по другой стеночке. Одна мечта: чифиря заварить и спать лечь. Слава те, милосердный, поноса нет.

Зашел домой — Минька спит. Стол убран, пол помыт, кровать моя по-солдатски заправлена. Полный абажур. Зубы почистил, чайку соорудил, два стакана выпил — и спать. Спать. Ложил я на всех вас! Люнеты подвижные.

33

В воскресенье нам набили рожу. Вот так. У Фили пили и Филю били. Вот так вот. Очень даже элементарно. Весь кабак за нас бился. Одной посуды наколотили на шестьдесят три рубля. Хоть стой, хоть падай.

Сидим себе, значит, бирляем. На хабар триста граммчиков взяли, кушаем тихо-мирно. Ничто, как говорится, не предвещало: теплая компания, сердечные разговоры, этот вечер, вечер летний. И вот в такой неурочный час, в банкетный заваливается какой-то дуремар и просится поиграть, звезда автострады. Просит очень настойчиво. Дай поиграть и всё тут. Прямо веревкин какой-то.

Ситуация не нова. Игроков таких пруд пруди. Как подзакирнут, не семен фуфайкин перед тобой, а сам Михаил Боярский — за счастье с ним рядом постоять, таким виртуозом. А то еще начнут деньги совать, да с таким видом, что потом оскорбляются, когда слышат «нет» в ответ. Мы же на твоем токарном станке порулить не просим, верно?

Никому. Никогда. Ничего. Не даем. Основополагающий принцип. Стараемся объяснить как можем. Кто же виноват, что встречаются очень непонятливые?

Вот и этот фуфел — дайте ему одну-единственную песню исполнить, он де там играл, и там, и еще там, и с этим, и с тем. Сказали раз: «нет». Стоит, упертый. Сказали два. Не уходит. Да что ты, в самом деле, по нормальному не понимаешь что ли? Послали. Вроде б понял, отвалил.