Домишко деревянненький, двухэтажный, двухподъездный, четырехтрубный, даром, что в центре города — смотреть не на что. Хоть и готов я был после его рассказов ко всему, но как двери в подъезд открыли, едва не выключился — глаза напрочь выедает, спасибо еще, что хоть куч не навалено.

Поскреблись в первую же ободранную дверь. Бабеха открыла, прям из кино: засаленная, разбухшая, да еще с рыбьей чешуей в кудрях. Минька рассиропился от уха до уха, стал про Маныча спрашивать да показывать: каков он, Маныч-то, чтоб попонятливей.

— А-а, этот трубач-то ёбаный? На втором этаже.

И дверь захлопнула, ходит вас здесь всяких, пьянь.

На втором, так на втором. Знают-то с лучшей стороны соседушку.

Маныч открыл сразу, будто ждал за дверью. Трезвый, как умывальник, небритый, в длинной фланелевой рубахе навыпуск, таких же кальсонах и белых же высоких валенках.

— Артух, ты как белогвардеец.

— Что?

— На белогвардейца, говорю, похож.

— На жопу с ручкой я похож. Ноги вытирайте.

Пропустил хмуро в квартирку.

Махонькая квартирка, но уютненькая. Располагающая. С кухонкой, с печкой. Чисто. Сытно пахнет, домовито. Печка в изразцах, даже не печка, а что-то вроде камина: очаг, решетка, все дела. По стенам полки, на полках книги, книги, книги, всё больше в кустарных переплетах да странных обложках, папки с торчащими лохмотьями газетных вырезок, толстые журналы, газеты стопами. Несколько икон, но не в углу, а по стенам. Афиша осыпающаяся: инструментальный ансамбль. Артуха ли, нет, но кто-то похожий, стройный, черняво-кучерявый, с французской бородкой, а-ля карэ второй слева, сакс к грудям прижимает. Стол у окна. Машинка пишущая. Чернильный прибор в виде Кремля. А на кухне… Самовар. Не какой-нибудь там, а всамделешний самоварище. Пузатый, блестящий, с витыми ручками и узорчатым краном.

— Пива принесли? А что так?

— Да леший тебя знает — дома ты, нет? Может уже кони кинул.

— Вот и помянули бы.

— Пивом что ли?

— Раз бестолковка не шурупит, значит пивом.

— Что у тебя за шарпалет, Артух? Не въеду.

— Не шляндай! Куды в лаптях по паркету?! Видишь вымыто? Почапал. И носки снимайте, если ноги мокрые. Вот — на печку. Пошел следить, говношлёп, мой за вами. Привыкли там у себя в общаге.

— Да я хотел только магнитофон поглядеть.

— Чего его смотреть. Шмайсер маде ин. На помойке подобрал. Полгода матюгов и готов. Ну куда!? куда? Ручонками корявыми! Если каждый лазать начнет… Кинематика попалась хорошая. — Маныч закашлялся, прижимая руку к горлу. — Керкаю, видишь, пронесло по такой погоде. Давайте-ка, взяли самовар — и к печке, вон на табуреточку, где вьюшка.

— Вью чего?

— Глаз сломаю. Ставь. Потом бакланить будешь.

— Артух, а чего корпус не доделал?

— А матюгов не хватило.

— Ну, дериба-а-ас.

— Характеристики не хуже, чем у «Акая», — сказал Маныч спокойно, — на осциллографе проверено.

— Крутани чего-нибудь. Оценим. У тебя Блэкмора последнего, случаем нет?

Маныч, по всему, хотел что-то сказать нелестное про Блэкмора, но передумал, пожевал губами, открыл створку шифоньера. В шифоньере, там, где по идее должна была висеть одежда, на самодельных полках снизу доверху было заставлено коробками с самой дефицитной 525-метровой пленкой.

— Вот где шхера!

— Пора раскулачивать. Смотри, что деется.

Он, не спеша, выбрал коробку, пробежав пальцем по наклеенным на них номеркам, вырезанных из чисел календаря, заправил в стоячий динозавр пленку, покопался во внутренностях, соединил-замкнул-щелкнул, и комната мягко вздохнула — на колонках выпрямились диффузоры, пошел высококачественный шип, иголка на записи скользнула, проехала немного по бороздкам, и, наконец, бархатно вступил саксофон.

— Джерри Малиган[52], — предупредил Маныч вопросы, раздувая у печки самовар.

— А красиво, смотри.

— Через многое чувак прошел, чтобы выжить — ответил Маныч. — Как один умный человек сказал: не музыка, а наивный трепет чувственной души.

— У тебя как в девятнадцатом веке. У учителя гимназии. Книги. Самовар.

— Артух, книжки можно посмотреть?

— Нежелательно.

— А почитать что-нибудь дашь?

— Дашь на дашь.

— О, — поднял палец Лёлик, прислушиваясь, — смотри как запел.

— Самовар, что ли?

— Приходите, тараканы, я вас чаем напою.

— Так чего, слушай, чай? Какая песня без баяна? Давайте в гастроном сгоняем, давеча «Токай» стоял.

— И четушки были.

— С четушки всё и начинается, — вздохнул Лёлик.

— Чего ты, как целочка!

— Я тоже что-то, — поморщился Минька. — Вечером голова беременная будет, а тут еще на работу тащиться.

— Какую-то лажу порете, я вас не пойму. Короче!

— Токайского? — неуверенно спросил Минька. — Будя одну. И абзац.

— Зарекалася ворона говно клевать, — сказал Лёлик, не обращаясь ни к кому.

— А чего ты электрический чайник не купишь? — спросил я.

— И сами мы неискренние и чайник у нас электрический, — ввернул Лёлик.

— Деды с медным жили? И мы проживем. Зарядит через этот… проводник… всякой дурью плюс на минус, а потом скачи попусту целый день сивкой-буркой.

Минька скорчил рожу. Крутанул пальцем у виска.

— Не выкручивай. Последнее выкрутишь, — заметил Маныч его ужимки.

— Так кто пойдет? На спичках?

— Не надо, Миня. Я буду делать.

— Не боись, Лёля. За нами не заржавеет.

Ну, кто пролетел? Ясно кто. Минька спички ломал.

— Ногами не шаркай! Митулем! — напутствие дали.

До гастронома дворами один миг.

Ждем-пождём — нету Лёлика. Двадцать минут нет, тридцать, сорок. Куда ушел? на Дальний Восток что-ли?

Час прошел!

Является. Пустой.

— И что?

— Да стою-стою, очередюга такая, как в Мавзолей, а тут хмырь какой-то без очереди пролез. Она ему пузырь дала, все возбухать стали, а эта манда встала, продавщица, в позу, и говорит: «А может он меня ебёт?» — с таким выебоном. Все и заткнулись. А я, дура, надо язык высунуть, возьми и ляпни: «Логично». «А ты чего в робе стоишь? — мне, значит, говорит, — вали отсюда! В рабочей одежде не отпускаю». Я — бэ-мэ, не дала и пиздец: «Я тебе уже сказала!»

— «Бэ-мэ». Тенето!

— Ты, Лёля, где-то боевой, а где как в штаны наклал. Попросить никого не мог что ли?

— Да там потом наперло ханыжья — время-то к обеду, — давка, свернули у нее прилавок. Она как заорёт! У меня аж ноги подкосились. Вскочила на стол и шваброй грязной по харям, по харям. И закрыла и всё. Повесила «санитарный день».

— И что теперь?

— Постояли, поматюгались и разошлись.

Мудак, одно слово. Хуй нерусского царя. Теперь за плотинку топай, в центра. Пошли вдвоем — доверия больше нет.

Спустились по широким ступенькам к речке Чернушке, шаркаем поперек Параллелесранской. У камушка компания фотографируется. Визг-писк, ха-ха-ха. Проскочили уже — кто-то за рукав меня. Полюбовница прошлогодня. Любовь, свет, Ненаглядовна. Улыбается. Лёлик рукой махнул: догонишь — не фонтан ему.

— Привет.

— Привет-привет.

— Далеко бежишь?

— А в лавку.

— Понятно. Как всегда. А я замуж выхожу.

— А я тебя поздравляю, — чихнул я. — Вот видишь, правду говорю.

— Да вижу.

— Скоро?

— Чего скоро?

— Как чего? Замуж.

— Через две недели.

— А я думал сейчас. На свадьбе сыграть не надо? Мы не дорого берем.

— Да вы лажовщики говорят.

— Кто говорит? Кто обзывается, тот так и называется.

— Шучу. Свадьба в Питере будет.

— Ну, мать, хорошо забралась. Оставь адресок. Вдруг проездом, а переночевать негде.

— Куда ж проездом?

— В Париж, на гастроли. В филармонию нас взяли. Будем Толкуновой аккомпанировать. А вода-вода по камушкам. Вон, гляди, зовут тебя.

— Позовут и отстанут.

— Жених-то хоть который?

— Жених в Ленинграде.

— Вот так жених — невесту бросил.

— Он человек занятой. Не бездельник, как некоторые.