Ошалел я, не пойму: шутит или всерьез? Пьяновата вроде малость, бухают они там что ли слегонца? Раскраснелась гнилым яблочком. А вроде и нет — духана не слышно.

Вот ведь прихватила, прошмандовка. Да в глаза, прямо в глаза смотрит, следопыт-фенимор купер.

Да что ты, говорю, перепетуля, хвать ее самоё за добро и в шелуху, на мешки задом пячу — с боем будем прорываться, раз такая оказия. Ой-её-ёй! Заверещала, засучила ногами-руками. Да и деваха-то так, только по пьяни, да с голодухи. Никто из нас и верно, помнится мне, ее не лапал: корявенькая какая-то, ни пришей, ни пристегни; вот и надулась на невнимание, как мышь на крупу: живая ж, шевелится, хоца.

Заваливаю клаву в лук, рукой резинку шарю, а резинки и нет. Нет резинки! Они ж на кухне нагишом лазают: пар, жар, сопреет кудрявая — вот в халатах одних и кашеварят, токо сиськи из прорех вываливаются.

Нет, не дается, дурная. Отпрыгнула в угол, шерсть дыбом. Еле отшутился. Сам же и виноват.

Дуры, дуры, что у них на уме? С глузда съехать можно. Чтоб я еще за луком этим пошел! Они в следующий раз всей кухней там подловят да снасильничают. Ходи и оглядывайся.

Успокоилась.

Набил я сетку туго, от нервности подхихикивая. Пронесло. Анекдот-с.

Ан нет, смотри-ка ты. Из подвала вылезли, снова запридурялась. Задком вертит, глазом крутит. Шизанэ ты моя, шизанэ. Перепады такие. Или хочет да боится. А чего бояться? Или влюбилась? Влюбилась поди.

Еле-еле отбоярился с этим луком. Улыбался-разулыбался, аж уши свело. Ну, сумасшедшая, что возьмешь?

Надо на них Миньку напустить. Пусть потопчет. Или хором, всех в кучу малу, разом, компанией. Небольшое бордельеро с забегом в ширину и глубину.

А то ума хватит — кормить не будут. Заведет всех такая вот, им только подай идейку. Тут ухо надо востро по ветру — чем пахнет: щами-борщами или макаронами на воде.

13

Дача промерзла до звона, бревна, как ксилофон: доремифасоляси — кошка едет на такси. Иней сажей-бахромой, елочки-сосеночки в кружевах: сказки венского леса. Истинно — Шотландия.

А терем-теремок какой! Знатный терем: наличники резные, узорчатые, всё покрашено так, с любовью, не спеша.

Замок полчаса открывали, два коробка спичек извели. Руки — крюки, нос — дед мороз, сопли — торсовый лед.

Забежали, повключали всё, что включить нашлось: козел, радиатор, электроплитку, щипцы для завивки волос. Была б возможность, пальцы б розетку засадил — всё нутро промерзло, кишки остекленели. Не холод, а холодец!

В камине, слава хозяину, дровишки заботливо приготовлены, прям в тайге. Запалили, затрещало.

Кой как отошли, чтоб разогреться изнутри.

Хозяйку дачи Миня подцепил в кабаке мимоходом. Буквально. Шел мимо, валенком зацепился и на всю длинноту под стол, под ажурные колени. Знает где падать. Выбор как всегда: под метр девяносто со шнобелем а-ля синагога.

Контакт! Есть контакт!!

Этот своего не упустит. Сразу снимать не стал — уж больно в головорезистой компании веселилась деваха, а склеить — склеил. Подстерег, и телефончик выцыганил. А потом и сам черт ему младший брат. У прародителя зла такого липкого языка нет, как у Мини.

Вот те и дача.

Девки спорили на даче, у кого меж ног лохмаче. Ну, у этой — полный с этим порядок. Она и там себе перманент наведет. Парикмахер-шахер-махер. Да не просто: канадка, полубокс, финский домик, а каждому клиенту его собственную прическу находит. С огоньком, как говорится, расправляется с лохматостью. Посему парикмахер модный. Мастер першего разряду. Минька бает — в очередь к ней стоят по полгода, всяким лямпампончиком называют, в глаза заглядывают.

Гребет по три сотни с лишним, да и предки не под забором валялись: дача, квартира, машина — всё у девки есть. Полный абажур. Кроме мужа. А без мужа неинтересно. Издеваться не над кем. Капризы строить не перед кем. Изменять и то некому. Бабам самое главное — штамп в паспорте, а то вроде как порченая; если не берет никто, свои же подружки зашушукают: так косточки отполируют — лучше ветра и дождя.

А тётя веселая. Лицо доброе, общедоступное, и сама такая уж общительная: ля-ля-ля, ля-ля-ля, затрындычит, так не знаешь, как и отделаться. И плюс ко всему весьма интересная натурой: шея длинная, грудь высокая, нога точеная, а телом крепкая, с изгибом — «и это всё моё». Тепло от нее, прямо как от печки, волной идет, так бы и забрался под махер в дочки-матери на деньги поиграть.

Для Лёлика, по Минькиной просьбе, подружку прихватила. Птичку-невеличку, кнопку джинсовую с конским хвостом.

На эту посмотришь мельком — и уже картина ясная. Лицо — зеркало души. Всё на нем худым помелом. И кто это говорит, что по лицу нельзя определить: пьет или не пьет? таскается или уже истаскалась? Можно. И еще как можно. Всякие там физиогномисты такого наворотят — бульдозер не разгребет. Да и без них особого ума не надо. Откуда это: Бог шельму метит? печать порока? От народа. От самых, так сказать, глубин.

И еще. Вот что интересно: у хорошей девочки подружка обычно блядь худая. Почему так? Сколько раз замечал. Парадокс какой-то. Бином Ньютона.

Минька, конечно, уже провел оперативную разработку, разнюхал у своей.

Принцип примитивный: если хочешь что-нибудь эдакое педикюрное узнать о девке, скажи о ней что-нибудь хорошее ее же подруге. Безотказный вариант. Результат обычно олимпийский: девяносто девять из ста.

Ну и что я говорил? Сильно падкая и не только на спину. К тому же не прочь и шведский вариант. Эмансипе. Как в кабаке — по заказу. Лёлик же с ней не поэму собирается разучивать. А то, что худющая, так такие от жизни никогда не устают.

Ходит Лёлик лисой вокруг кувшина, усы облизывает. Будет небесам жарко, сложат о героях песни.

Я с Любашей. Куша с бананишной. Хоп, хей хоп.

Чтобы осознать себя, решили принять для сугреву. Замерзшую до деревянного состояния колбасу разогрели на сковородке вместе с хлебом. А буханку пришлось рубить топором — виданное ли дело? Водка замерзла до тягучести, из бутылки вылезать не хочет, ленивая. Заставили. На копченую утку даже смотреть жутковато — скрючилась от холода, лапы поджала. Засунули в гусятницу, и в камин, к уголькам — отогревайся, птичка.

Девицы сумки стали потрошить, мы после второй соточки — покурить на крылечко, будто месяц май. Время детское, а тьма тьмущая, коли глаз, не коли — згу видно, а больше — ни херам-с. Темно, как у Поля Робсона пониже копчика. Лампочку на крылечке ввернули, еще темней стало. А ну, дрова колоть, топором играючи. Натюкали полешков, согрелись, что рукавицы побросали. Сила-то дурная, невостребованная.

— Миньк, хомутай-ка ты эту мандолину, — сказал Лёлик. — Оженим тябе и будешь, как у Христа в подоле. На тачке, Минь. А? И с самой модняцкой прической. Ух! Все козы наши.

— Только нос ей надо отпилить малехо. А так мадам при всем при том, — похвалил выбор Куша. — Задок — полный вперед. Сказки Древней Греции. Минька, где ты их берешь?

— Да они под ногами валяются. Вы под ноги-то не смотрите, вот и подбираете всякий триппер, что поверху плывет. Под ноги смотреть надо. Учишь вас, учишь. А нос не картошка, не выкинешь в окошко. — Минька метнул топор томагавком в поленницу, но попал обухом, звоныхнуло. — Был бы человек хороший, а подмахивать научим.

— Так женись, ебтыть. Мы к тебе в гости ездить будем, дрова заготовлять, редиску кушать. Здесь, наверно, летом лепота.

— Да-да, лепота эта, — сказал Лёлик. — Припашут на огороде, будешь горбушку гнуть, с мотыгой в обнимку спать. Я, блин, знаю эти дачи. Наворочаешься — белый свет не мил. И вот каждый выходной: без выходных, без проходных, пиздякайся на здоровье. Я мамаше говорю: на хера она нужна? Картошка в магазине восемь копеек килограмм. В сеточке, без шума и пыли. Давай, говорю, засеем всё травой, будет лужайка красивая. Лег, пузо кверху, загорай. Если уж так сильно хочется повозиться — клубничку грядочку и абзац. Нет, блин. Каждый выходной, как проклятый. Батя поездил, поездил, а! гори оно гаром. Я тоже забил руки оттягивать.