Высказавшись, я облегченно вздохнула и стала ждать ответа.

Начальник НКВД как-то странно и долго смотрел на меня.

— Сколько лет вы были в заключении? — переспросил он.

— Девять.

— Да-а… представляю, сколько вы пережили за эти девять лет. И все же не утеряли веры в людей… Настолько, что способны прийти к начальнику НКВД просить заменить сексота на более умного и честного… Дело не в сексоте, но… но вы меня тронули до глубины души. Я работаю в органах более четверти века, но никогда не сталкивался, не слышал даже ни о чем подобном…

Он помолчал.

— Спасибо вам. — (Он меня благодарит, за что?) — Поступим так. Передайте директору школы, чтоб он больше этой особы не боялся и спокойно работал. Больше вам не будут мешать. Ну, а насчет этой Макаровой… Либо она действительно дура, либо здесь что-нибудь похуже.

— Да нет здесь ничего похуже! — воскликнула я с досадой. — И все-то вам мерещится… Просто она дуреха и, восприняв это поручение как знак некой власти над людьми, опьянела от сознания этой своей власти… Спасибо вам большое.

Я поднялась. Он проводил меня до дверей и еще раз заверил, что мы можем отныне работать спокойно.

О своем визите я рассказала всему педколлективу. Все ахали, охали и смеялись до слез. Галина стала тихоней. Педколлектив явно наблюдал друг за другом: нет ли замены. Но о нас как будто забыли.

Летом мы с Валей совершали далекие прогулки, много читали. Я написала несколько рассказов. Один рассказ о буровике, бывшем воре, я решила предложить в областную газету Караганды.

Редактор принял меня приветливо, прикинул, что рассказ подвала на два, тут же его прочел. Рассказ ему явно понравился.

Он поинтересовался, по какой статье я сидела. Я коротко рассказала о себе.

— В Караганде живет несколько хороших московских журналистов и писателей с «минус 39» в паспорте, — сказал редактор. — Мы их печатаем. Идем навстречу людям. Когда я даю свою фамилию, когда заместитель или секретарь редакции. Гонорар, конечно, пополам. Не обижаем их. Под ваш рассказ я могу дать свое имя.

Я с удовольствием разглядывала этого редкостного мерзавца. Потом встала и, вырвав, не без усилия, рассказ из его цепких пальцев, спрятала его в сумку.

— Те писатели, о которых вы говорили, мужчины? — поинтересовалась я.

— Да, вы первая женщина, и такая талантливая.

— Спасибо за комплимент. Если бы я была мужчиной, то набила бы вам морду. Желаю вам всего самого плохого!

И я ушла из редакции.

В Дагестане меня печатали под моим именем. В «Кировоградской правде» тоже, да им еще приходилось переводить на украинский язык. В Саратове, когда мы жили в селе Александров Гай — на границе с Казахстаном, саратовская газета «Коммунист» напечатала мой очерк «Степные табуны». Очерк удался. Понравился всем в области. Один из саратовских поэтов Тимохин долго раздумывал, откуда в Алгае взялась В. Петринская. Ой отправился к нашей соседке, вдове писателя, и от нее узнал, что Валентина Мухина замужем за В. Петринским и сейчас они живут в Алгае.

Тимохин сразу доложил редактору.

Уже набранный следующий очерк «Трактористы» рассыпали, и меня больше не печатали.

Рассказов у меня набралось бы на довольно увесистый томик, но… меня нигде не печатали.

Меня арестовали, когда я была, в сущности, начинающим писателем. Но теперь мне уже было сорок три года, а я, выходит, все еще начинающий писатель.

К осени от таких раздумий я впервые в жизни пала духом. В результате этой же осенью, кажется, в ноябре, пустяшный грипп — и температура-то всего 37,2 градуса — вызвал грозное осложнение — воспаление почек.

Болела я очень тяжко. Больница в Долинке не помогла. Муж отвез меня в Караганду, в клинику при мединституте.

Мне становилось все хуже и хуже. В марте 1953 года, когда муж в очередной раз навестил меня, врачи предупредили его:

— Ваша жена умирает.

— Неужели нельзя спасти?

— Медицина бессильна, почки отказываются работать.

Итак, я умирала. В день рождения моего, 7 февраля, мне исполнилось сорок четыре года… Жизнь не состоялась. Это ясно. Странная, страшная эпоха, в которую сначала у меня отняли человека, которого я любила. Затем у меня отняли радость творчества, возможную славу (известность, во всяком случае). Возложили на мои плечи на всю жизнь бремя нелюбимого труда. Я уже не говорю — тюрьма, десять лет заключения, последующие скитания. Спасибо, что у меня хоть есть мой добрый, ласковый муж. Без Валериана я давно бы умерла.

А писателем я, выходит, так и не стану? Меня остановили, когда я была начинающим писателем. Но не могу же я в сорок четыре года называться начинающим писателем. И вот я умирала потому, что мне не дали жить, как я хочу и могу. Только как могу.

Моим лечащим врачом была Нина Владимировна, двадцати восьми лет, умница большая.

О смерти Сталина сразу не объявили. Сначала сказали по радио, будто он болен тем-то и тем-то.

Меня словно молния ударила. Я схватила Нину Владимировну за руку:

— Доктор… Ради всего святого… при этом состоянии можно еще поправиться или… это уже… все? Она вырвала руку.

— Не смею сказать, — и убежала.

А затем мы узнали о его смерти.

Потрясение было такое, будто солнце внезапно осветило глубокую полярную ночь.

Радость? Разве бывает такая огромная, такая потрясающая, яркая, лучезарная, прекрасная радость. Я стремительно отвернулась к стене, натянула одеяло на голову. Мне надо было остаться одной. Обдумать, что будет дальше без этого тирана.

Партия слишком дорого, лучшими сынами заплатила за то, что не послушалась Ленина и допустила этого мерзавца к власти. Значит, теперь НИКОГДА такую ошибку уже не повторят.

Будет всё по-иному. Конечно, жаль, что Сталин умер своей смертью, а не судили его всенародно и не повесили на Красной площади, как мне хотелось. Но… слишком много я хотела от своих сограждан.

Счастье в том, что его уже нет.

Я стала представлять, как же теперь будет, после его смерти, всё перестроят.

Будет, конечно, свобода слова (так я называла гласность). Вообще я всё представила, как при Горбачеве, но не в восьмидесятых годах, когда только начинали, а примерно год 2000–2010-й, как я потом описала в «Планете Харис».

Дальше начались поразительные вещи: я стала поправляться не по дням, а по часам. Потрясенная Нина Владимировна просила у меня разрешения брать анализы каждый час. Каждый анализ показывал явное, стремительное улучшение.

Через десять дней это были анализы совершенно здорового человека.

Прощаясь при выписке со мной, Нина Владимировна сказала:

— Я мечтаю написать диссертацию о влиянии радостных эмоций на излечение человека. Буду собирать материал на эту тему.

Комиссия ВТЭК дала мне освобождение от работы на полгода и посоветовала непременно уехать из Казахстана, так как этот климат не для меня. Мы уехали обратно в Саратов.

Назначение в облоно получили сразу…

Сутки побыли у мамы и сестры и выехали на автобусе в наш район. Пока Валериан оформлялся в районе, я зашла в райком переговорить с секретарем. Первый был на курорте, говорила со вторым. И неожиданно получила назначение завклубом в то же самое село.

Нас заверили, что квартира имеется. Однако по прибытии в село (располагалось оно среди дивно прекрасной природы) я от этой «квартиры» наотрез отказалась. Мы должны были жить в одной комнате с колхозницей и ее тремя малолетними детьми. Квартиру я нашла сама у секретаря сельсовета, которая отродясь к себе никого не пускала, даже командировочных на одни-двое суток, но нас она почему-то пустила. И мы даже очень подружились.

Валериан, как всегда, пошел знакомиться с директором школы, а я — представляться как завклубом председателю сельсовета товарищу Рыжову. При виде моего назначения Рыжов застонал и стал дико скрести себе затылок.

— Что с вами? — обеспокоилась я.

— Да вы знаете, что значит наше село Табурище? Это же бандитское село! Первое по преступности в Саратовской области, теперешний заведующий избой-читальней…