— Чувство юмора тебя не оставило. Пожалуй, даже возросло. В твоем изложении жизнь — это есть трагикомедия.

— Так ведь так и есть.

Я была у него допоздна, и он проводил меня до ворот лагеря.

Начались белые ночи. Стоял месяц май.

К провожаниям здесь привыкли. Впускал меня солдат и подмигнул в сторону уходящего Сережи.

— Вот и правильно — молодая, а сидите одна с бабами.

Ни в одном лагере не творилось того, что в «Женской командировке» в Магадане. Что ж, на сто мужчин здесь была одна женщина. Отсюда — мужской сговор.

Мне лично не раз предлагали сожительство, обещали отдельную комнатку в городе, легкую работу вместо лагеря — отмечаться раз в месяц в НКВД. И так как я упорно не соглашалась, добавляли: четыреста рублей посылать маме в Саратов, ну и, конечно, помогать мне самой.

Многие не выдерживали — соглашались. Даже те, у кого мужья страдали без права переписки на золотых приисках Колымы. Грустно!..

Мы виделись с Сережей ежедневно. Мы говорили, говорили, не могли наговориться.

Шесть лет жизни в фактории на берегу Ледовитого океана стоили ему огромных душевных сил. Но в то же время они много дали ему как художнику.

Можно смело сказать, что эти годы сделали из любителя подлинного художника, и это радовало меня. Сережа мечтал об участии в выставке. Я от души пожелала ему добиться успеха.

Навестили мы с ним Мальшета.

Узнав, что я здесь, что у меня срок десять лет, а обвинение — попытка реставрации капитализма методом террора и диверсии, Филипп Мальшет выругался беззвучно и стал просить у меня прощения.

— За что? — поразилась я.

— Как старший друг, я должен был добиться, чтоб Сергей взял тебя с собою, или помочь тебе добраться до этой фактории. Вы оба были бы счастливы, ты не попала бы в тюрьму.

— Не добивай меня, Филипп, — сказал Сергей. — Я сделал в жизни четыре огромные ошибки, так вот именно эта — самая большая, самая огромная.

Я не спросила, какие именно эти ошибки, я и так знала какие.

— Не надо об этом думать, Сережа, — сказала я, — мы прожили меньшую половину жизни, нам еще жить долго-долго, надо прожить хоть теперь по возможности без ошибок. Честно, чисто и серьезно работая по призванию, как Филипп Мальшет.

Я спросила Мальшета: как его семья?

Он рассказал: жена умерла, а дети выросли, окончили среднюю школу и разъехались кто куда. Один — матрос, другой — оленевод, третий учится в Новосибирске на геологическом, а дочка фельдшер, вышла замуж и уехала с мужем во Владивосток. Муж у нее военный.

А у Филиппа Мальшета остался теперь только один Сережа.

Договорились, что, если меня после переследствия освободят, я напишу и Сереже и Филиппу. Если, паче чаяния, меня не освободят — я ничего им писать не буду. Они оба просили меня написать в любом случае, но я наотрез отказалась.

Как мало подарила нам судьба после десятилетней разлуки.

23 мая утром мне сообщили, что я могу не идти ни на какую работу, так как завтра, 24 мая 1940 года, уезжаю на переследствие в Саратов первым пароходом.

— Собирайся…

— Так бухта Нагаева еще затянута льдом! — удивилась я.

— Это забота капитана. Пароход отойдет в два часа дня. Не опоздай смотри.

— Не опоздаю.

В эту ночь я осталась у Сережи, мы совсем не ложились спать, не тушили света, не сводили глаз друг с друга.

— Неужели я тебя никогда больше не увижу? — с отчаянием сказал Сергей утром, когда пили мы кофе.

«Я тебя никогда не увижу», — подумала я, но вслух сказала:

— Не знаю, Сережа. Возможно, никогда… а вдруг, снова встретимся?

— Позвони в лагерь, может, не сегодня… Может, отложили отъезд, ведь льды?

Я позвонила, мне ответили, что сегодня.

Мы с Сережей простились у него дома, затем он проводил меня до лагеря.

Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чем думал он в этот час, но я хотела запомнить его лицо, его серые глаза.

— Прощай! — еле выговорила я.

— До свидания, — сказал он.

«До свидания, любимый, я тебя никогда не увижу!» — билась в голове удручающая мысль.

Я пошла, поминутно оглядываясь, он смотрел мне вслед, держась за решетчатые железные лагерные ворота.

Я вдруг вернулась, побежала к воротам, протянула ему обе руки, он поцеловал их.

— Жду письма, — сказал он.

— Если освобожусь.

Я пошла, ноги были как ватные — хоть бы не упасть.

Когда оглянулась, Сережи уже не было.

— А он тебя любит… этот старик, — сказал солдат, который довел меня до самого барака.

— Почему старик? Ему только тридцать девять лет.

— Виски седые… Вот я и подумал… Тяжело расставаться?.. Но ведь ты, я слыхал, едешь на освобождение, должна радоваться.

К двум часам нас отвезли в бухту Нагаева и посадили на пароход.

Девять женщин (нам дали десятиместную каюту) в две тысячи мужчин, едущих на переследствие.

Мы еще долго сидели на палубе и ждали, пока льды взрывали аммоналом. Когда мы вышли по узкому каналу среди льда из бухты Нагаева, Охотское море оказалось свободно ото льда, небо было серым и хмурым, горизонт окутан туманом.

Будущее тоже в тумане.

«Я тебя никогда не увижу, любимый мой…»

Я прожила долгую жизнь, но больше никогда не встретила Сергея — так сложились обстоятельства.

Я девять лет была в лагере — выжила. Девять следующих лет, пока не умер Сталин, я скиталась по окраинам родины с запятнанным паспортом. Я была не одна, с мужем, которого любила за его глубокую человечность, любила как хорошего человека. А любить, как моего Сережу, я никогда никого не могла.

В 1954 году меня реабилитировали, но стать писателем мешали.

Крепко мешали, я победила. Я стала писателем, в таким, каким хотела — романтиком, продолжателем Александра Грина.

В Магадане Сергей давно не проживает.

Где он и жив ли, я не знаю.

Тяжелое предчувствие меня не обмануло… «Я тебя никогда не увижу…»

Эх, кабы мы родились с ним на полвека позже! Как мы были бы счастливы!

У стен родного города

Летом 1951 года мы с мужем жили на необитаемом острове посреди Волги, неподалеку от Саратова… Так сказать, у стен родного города, куда я не смела войти, так как дала милиции подписку в том, что в течение двадцати четырех часов моей ноги не будет в Саратове, иначе получу срок, следовательно, нас с мужем разлучат и мы поедем разными этапами — он в один лагерь, я в другой. И не исключено, что жизнь разлучит нас навсегда.

Последнюю зиму мы жили на Украине в Кировоградской области — в селе Михайловке.

Муж, как и везде, преподавал русский язык и литературу, а я писала очерки по заданию «Кировоградской правды» (у них не было очеркиста), их переводили на украинский язык и печатали под моей собственной фамилией.

Но весной, как и везде каждую весну, нас вызвали в районное НКВД и сказали то, что говорили везде:

— Мы целый год наблюдаем за вами. Вы такие хорошие люди: трудолюбивые, интеллигентные, добрые, настоящие советские люди. И так любите друг друга!.. Так любите, что мы просто не в силах вас разлучать… А у нас приказ арестовывать по второму разу. Поэтому уезжайте как можно быстрее и как можно подальше и… мы ничего не знаем. Всего вам доброго.

Мы от души их поблагодарили, что нас не арестовали по второму разу. Собрали в узелок свои вещички и поехали на Волгу повидать маму, сестру Лику и двоюродного брата Яшу.

В день приезда Валя сразу пошел в облоно насчет работы. Если б ему там дали назначение, мы бы поехали в очередной медвежий угол и там спокойно жили до первого сентября — начала занятий в школе.

Но облоно еще, видимо, надеялось, что для медвежьих углов в последний момент явятся более достойные кандидатуры, а не бывшие политические заключенные с паршивым паспортом.

Требовалось где-то прожить два — два с половиной месяца, а у нас уже не было денег (отпускные ушли на переезд). Родные и сами нуждались и не могли нам помочь. Устроили срочное совещание. И тогда мой двоюродный брат Яша, страстный рыболов, предложил следующее: