Шура Артемов вздохнул, взглянув на меня, и, как-то сутулясь, подошел к окну.

Рассказчик тоже взглянул на меня и осекся.

— Неважно, — сказал Щенников, — продолжай. В этот вечер Щенников отправил меня в тюрьму пораньше, еще никто у нас в камере не спал. Едва закрыли за мной дверь, я вытащила из кармана пальто томик Валерия Брюсова. Пять рук протянулись к нему.

— Подождите, друзья, — объявила я, — сначала по нему погадаю…

— Как это «погадаю»?

— А вот так. — Я наугад раскрыла книгу, заложила пальцем строчку и доверчиво вопросила: — Что меня ожидает в ближайшие годы?

Все даже дыхание затаили. Их ведь ожидало примерно то же самое.

Ответ гласил: «Лишь смена мук». Лица наши вытянулись, у некоторых побледнели.

— Как стихотворение-то называется? — буркнула Ата.

— «Мучения святого Себастьяна». Подставь вместо Себастьяна Валентину, — вздохнула я. — Кто следующий гадать?

Желающих не оказалось.

Однажды вызывают вечером меня на допрос. Вхожу в просторную, чистую комнату Щенникова. Все в сборе, сидят кто на диване, кто на стульях, принаряженные, при галстуках. А на столе… Боже мой, весь стол буквально завален яствами, которые они смогли достать: сыр, колбаса, окорок, пирожные, шоколадные конфеты, яблоки… Я всплеснула руками:

— Не собираетесь ли вы, Александр Данилович, устроить мне танталовы муки за то, что я не подписываю вашего протокола.

Ребята так и грохнули от смеха.

— Вот ее благодарность, — возмутился Щенников. — Никаких мук танталовых. Ешьте сколько влезет. Здесь пирог с мясом, очень вкусный… Это ваш праздник, — серьезно заверил меня Александр Данилович.

— Спасибо! Но почему?..

— Инициатива Шуры Артемова, так что «спасибо» адресуйте ему.

Я с надеждой взглянула на Артемова: может, он сумел что-то доказать начальству и меня выпустят на волю? И Артемов понял мой взгляд (его все поняли) и поспешил мне объяснить.

Оказалось, вышел новый номер журнала «Красноармеец, краснофлотец» и там мой рассказ «Партизанка». Журнал конфисковали.

Один номер прислали сюда, где шло следствие над автором. А рассказ очень всем понравился, даже начальнику НКВД Стромину, и Саша предложил хоть чуть-чуть порадовать автора, устроить читку рассказа и… вечер с угощением.

Начальник разрешил, его как раз вызывали в Москву к самому Ежову.

Щенников устроился на диване, Шура Артемов на его месте, он сам решил читать рассказ.

Я попросила журнал. Иллюстрации были хорошие в рассказе. Ничего не сократили.

— Не везет редколлегии, — заметил Щенников, — шестого автора арестовывают, шестой раз конфисковывают журнал.

— Пусть Валентина Михайловна поест, — решил Шура и налил мне горячего кофе.

Мы ели, беседовали, потом Шура читал рассказ. Меня немного утешило, что журнал все-таки достиг киоскеров и был на этот раз распродан. Выручило то, что автор живет в провинции; у столичных писателей конфисковали журналы сразу, еще до киосков.

Долго я потом вспоминала этот вечер и счастливые синие глаза Артемова. Было так хорошо. Я была, что называется, в ударе, смешила других, смеялась сама.

— Какая же она была на воле? — не выдержал один из них, тот, кто постарше, Константин Иванович. — Если сейчас, в беде, она может быть такой непосредственной, такой веселой… И я, мужчина, дзержинец, член партии, должен спокойно смотреть, больше того, участвовать в этом поганом деле? Черт-те что! Шурка, дай твое заявление. Я тоже подпишу, потом… — (Артемов указал глазами на меня.) — Верно, — глухо сказал Константин Иванович.

Мы сидели далеко за полночь, потом меня отправили в тюрьму, а они разошлись по домам.

Больше они у Щенникова не собирались. И я их перестала встречать. Ни Артемов, ни Константин Иванович больше к Щенникову не заходили.

Не выдержав, я спросила однажды у Александра Даниловича, почему больше не заходит Артемов? Спросила и испугалась: вдруг ответит едко, вроде того, что какое мне дело до Артемова. Но Щенников сказал: «Он в Свердловске».

— А… а Константин Иванович тоже в Свердловске?

— Тоже, — вздохнул Щенников.

В декабре Стромин решил, что со мной пора закругляться. Из нашей «группы» я одна лишь не подписала протокола. И он приказал не давать мне спать.

Происходило это так. Александр Данилович бодрствовал со мной до четырех ночи, затем он уходил домой, а ко мне вызывали конвой. После чего меня запирали в подвальную комнату, похожую на пустой колодец, пока не придет машина. Я стояла на дне, сесть не на что, пол и стены мокрые, в какой-то слизи. Я стояла и час, и два, и три.

Наконец подавали «черный ворон», и меня везли в тюрьму.

Я как раз поспевала к общей оправке, когда камеру вели умываться. Сразу после оправки — завтрак. Стоило мне прилечь, как сразу же открывалась дверь и меня вызывали на допрос. Но в это время Щенников еще спал дома, и я несколько часов ждала его, опять стоя в «колодце».

Кажется, я в этом «колодце» пребывала больше, чем у Щенникова: ему дали нового подследственного, и он добивался от него к новому году «превышения плана».

Щенников уговаривал меня подписать:

— Ну, Валентина Михайловна, голубушка, сколько вы еще продержитесь, чего зря себя мучить, слишком неравны силы…

Я не спала уже восьмые сутки. Меня втолкнули в «ворон» старого образца: «Не разговаривать!» Там был всего один мужчина, худой, изможденный. С избитым в кровь, опухшим лицом… И среди кровоточащих век синие — о, какие синие! — глаза.

— Господи, да что же это? Это не вы! Это не вы! Ведь вы же в Свердловске?

— Это я, Валентина Михайловна. Это я, Валя. Я все поняла.

— Кто же это вас так? Неужели…

— Нет, не Александр. Я у другого. Редкая сволочь. Безошибочно выбирает самое больное место и бьет со всего розмаха именно по больному месту. Не расстраивайтесь, меня везут к Вишневецкому. А той сволочи больше до меня не добраться.

— Я не спрашиваю, в чем вас обвиняют… Знаю, в несусветной чуши. Но почему они вас арестовали?

— Я подал заявление… просил перевести меня на работу в милицию, хотел быть следователем по уголовным делам. Ну, Стромин вызвал меня к себе… Сказал, что отпустит, но чтоб я откровенно, как старшему другу, сказал ему, почему ухожу из НКВД. Я ведь сын чекиста, отец погиб от руки бандита. Но мой отец работал при Дзержинском, а не при Ягоде. Тогда еще не было массовых арестов невиновных. И я сказал Стромину всю правду, а он… Он, оказывается, записал ее незаметно для меня.

— Так, — хрипло проговорила я, — а Константин Иванович?

— Костя даже не просился перевести в милицию, он перечислил в заявлении все случаи, когда арестовывали невиновных, и сказал, что не может в этом участвовать, просит его освободить.

— Вы в разных камерах?

— В одной… но он сейчас… в тюремной больнице. Ему отбили почки.

— Шура, славный Шура, что же с вами теперь будет? И с Костей?

— Там еще трое из наших ребят, я их уговорил подождать с месяц-другой, чтоб не приписали нам групповое дело. Их теперь вызывают на допрос к той же редкой сволочи, что и меня. Кстати, ты должна его помнить. Это тот, кто хвалился, что женщины у него по трое суток стоят на ногах, хотел, чтобы и ты стояла.

— А я почему-то и подумала, что это именно он.

— Но хватит обо мне, что с тобой?

— Мне не дают спать… девятый день не сплю.

— Мерзавцы! — выругался Шура. — То-то я тебя не сразу узнал. Не знаю, кому понадобилось устраивать нам свидание и с какой целью, но спасибо ему. Дай я поцелую твою руку. — И он дотянулся своими пересохшими разбитыми губами до моей руки. Я поцеловала его.

— Прощай!

— Прощай! Может, свидимся, Шура?

Когда я вошла, пошатываясь от слабости, к Щенникову, он испытующе посмотрел на меня.

Мне было очень плохо, не знаю, как я держалась девятые сутки без сна.

Не выдержал Александр Данилович.

— Слушайте, Валентина Михайловна, я встану в дверях и буду курить, а вы ложитесь на диван и поспите хоть полчаса. Если кто будет к нам идти по коридору — я вас разбужу. Прилягте.