— Какие хорошие слова — «Спасите наши души!» И я буду молиться Богу об этом.

Они уже опять пели свои псалмы. А «воровки в законе» плясали цыганочку с утра до ночи, пока не падали от усталости и не ложились спать.

К нам спустился капитан «Джурмы» (к сожалению, не помню теперь его имени, хотя не забывала его никогда). Высокий, широкоплечий, с типично русским лицом, сероглазый, русоволосый, добрый и умный… Капитан приветливо поздоровался и спросил, есть ли среди нас медицинские работники?

— Я врач, — поднялась навстречу ему Тамара Алексеевна.

— Какая специальность?

— Терапевт и хирург.

— Ох как хорошо. Вы поможете нам? Многие из команды пострадали на пожаре.

Он увел Тамару Алексеевну. Ей дали отдельную каютку, питалась она теперь вместе с капитаном и его помощниками в кают-компании. Нас, конечно, не забывала, забегала. От нее мы и узнали подробности трагедии, разыгравшейся в трюме мужчин.

Мужчин было две тысячи. Трюм хотя и большой, но едва вмещал всех. Когда железный пол стал нагреваться, как раскаленная плита, а снизу во все щели пополз дым, мужчины ринулись по лестнице наверх. На посту стоял парень лет двадцати, он крикнул: «Назад, а то буду стрелять!» Верхние хотели податься назад, но снизу напирали — лестница была забита людьми.

— Назад! — Парень открыл стрельбу и убил пятерых. Тогда на лестнице началось дикое столкновение: одни ринулись вниз, другие рвались вверх.

Лестница обрушилась и задавила несколько человек. Парень запер трюм и пошел искать начальство. Пока их отперли и вывели, еще несколько десятков заключенных задохнулись от дыма. Расстроенный капитан пришел к нам:

— Женщины, я моряк, на корабле трупы ваших товарищей. Я не могу выбросить их за борт, как рухлядь! Я должен похоронить их как людей, умерших в море. Сейчас я дам вам парусину, иголки и суровые нитки, а вы сошьете для них саваны.

— Конечно сошьем, — хором ответили мы. И сшили ровно сто шестьдесят мешков-саванов. После всего этого уголовницы еще более дико плясали цыганочку. А я… я все ждала, не раздастся ли тот дивный голос. Но он больше никогда не пел. Мы спросили у капитана, и он сказал, что певец был в первой пятерке — той самой, которую расстрелял часовой…

Когда в нашем трюме тоже стал накаляться пол и повалил густой дым, паники никакой не было — староста спокойно поднялась к дежурному солдату и попросила срочно оповестить начальство, а пока не закрывать нас в трюме, чтоб мы не задохнулись, как мужчины.

Начальство появилось тотчас, и нас сразу же перевели на палубу, а трюм законопатили.

Но я чуть не забыла рассказать об очень важном. В эту последнюю ночь к нам в трюм проскользнула Тамара Алексеевна, легла между мной и Маргаритой, уткнулась лицом в носовой платок и так сильно плакала, что все ее худенькое тело буквально сотрясалось от рыдании.

— Тамара Алексеевна, родная, что с вами? Что случилось? — шептали мы и гладили ее по волосам, пытаясь успокоить. Немного придя в себя, она тихонько рассказала нам следующее…

С момента пожара на «Джурме» в эфир шли непрерывные: SOS, SOS, SOS… «Спасите наши души». Сначала нашу «Джурму» вызвался спасти японский корабль. Но начальник охраны отказался от этой помощи наотрез, и японцы ушли в свои воды. Затем на горизонте появилось наше советское судно, шедшее из бухты Нагаева во Владивосток. Оно было перегружено золотом с золотых приисков Колымы по ватерлинию, но предлагало свою помощь. Больше кораблей не откликнулось… ни одного.

С капитаном «золотого» судна беседовал по радио начальник охраны, капитан считал вполне естественным для спасения двух тысяч шестисот заключенных и команды сбросить часть золота в океан. Начальник охраны не взял на себя такую ответственность и радировал самому Ежову… Ежов доложил о происходящем уже самому Сталину. Последний был слишком мудр, чтоб долго думать, и принял не столько соломоново, сколько иродово решение: корабль с золотом пусть следует за «Джурмой» на достаточном расстоянии, чтоб не загореться самому. Когда «Джурме» придет конец, команда пересядет на спасительный корабль с золотом (команды осталось всего двадцать три человека!), а груз… то есть заключенных, оставить на «Джурме» — гореть, взрываться или тонуть, что суждено. Капитан был потрясен…

— Но команда сходит последней, — возразил он, — и у нас не груз, а живые люди, наши пассажиры.

— У тебя не пассажиры, капитан, а зека. Это большая разница, — разъяснили ему…

Рассказав все это, Тамара Алексеевна еще горше заплакала.

Меня ни к селу ни к городу (крайне неуместно!!!) разобрал смех. Милая докторша вытерла слезы, увидев это:

— Валька, что ты здесь ухитрилась найти смешное?

— Значит, Он не считает нас за людей, — с горечью прошептала Маргарита.

— Успокойся, Ритонька, а крестьян он считает за людей? А рабочий класс? А интеллигенцию? Уничтожает лучших с особой яростью. Честно говоря, я боюсь за нашего капитана.

Я больше не смеялась, мне хотелось плакать. Утром нас перевели на палубу, и первое, что я увидела на горизонте, — корабль с золотом.

Он шел на довольно близком расстоянии; когда ветер дул в его сторону, искры нашего пожара почти достигали его.

О «мудром» решении вождя мы трое никому не говорили, но откуда-то всё узнали уголовницы (видимо, проговорились матросы) и рассказали остальным.

Некоторые не верили: «Ах, не мог Сталин наш любимый так поступить!..»

Уголовницы притихли и уже не плясали цыганочку. А потом было общее собрание, в нескольких метрах от нас, на этой же палубе.

Кают-компанию превратили в лазарет, чуть ли не половина корабля пылала яростным костром под стать этому великому морю.

Дым и пламя доставали до туч…

Капитан коротко передал команде решение Иосифа Виссарионовича.

— Я моряк, — сказал он просто, — я капитан и сойду с судна последним. Кто хочет, может отправиться сейчас на другое судно, лодки целы и сейчас будут спущены за борт. Подойдите к борту, кто уходит. Ну? Я жду…

Никто не сдвинулся с места. Матросы угрюмо молчали.

Слышался треск горящего дерева, буханье волн и тоскливый свист ветра.

— А ты напрасно обижаешь людей, капитан, — вдруг сказал веселый кок Гарри Боцманов. — Мы все тут тоже моряки и сойдем с этого несчастного судна лишь после… наших пассажиров.

Неожиданно к капитану подошел начальник конвоя, смущенный, с бледным, перекошенным лицом.

— Я не моряк, — хрипло сказал он. — Переправьте меня на другое судно.

С ним пожелали отправиться и другие работники охраны.

— Кого охранять? — сказал один, как бы в оправдание. — Куда им бежать?

— Лодки можно забрать, — быстро согласился начальник конвоя. — Куда им бежать. Мы будем их охранять с того парохода…

С ними отплыли еще трое — буфетчик и какие-то торговые агенты, наверное те самые, что продали шоколад для магазинов на рынках Владивостока, а потом подожгли кладовую.

Перепуганные насмерть, они умоляли начальника конвоя взять их с собой, доказывая, что иначе команда их непременно бросит в огонь, а они должны быть судимы…

— Возьмите этих акул с собой… В данном случае я не ручаюсь не только за своих людей, но даже за себя… — сказал капитан.

И они уехали, забрав с собой все свободные лодки. Капитан вздохнул с явным облегчением и опустился на палубу, где разместились заключенные мужчины.

Капитан просил их помочь команде, которая выбилась из сил: вели корабль на предельной скорости и круглые сутки боролись с бушующим пламенем.

Мужчины охотно согласились, среди них оказались в моряки и механики, нашлись повара, чтоб помочь Гарри, нашлись среди них и врачи.

Женщины тоже предлагали свои услуги. Правда, большинство болели: давал еще себя знать брюшной тиф и очень мучила морская болезнь. Охотское море было сурово и беспокойно. «Джурма» то взбиралась на снежно-белый вал высотой с двух-трехэтажный дом, то проваливалась в темную пропасть рядом, и тошнота, дурнота доводили до полного изнеможения.

Иногда море давало нам короткую передышку, и тотчас являлся кок Гарри с очередной порцией еды. Кормили нас, как в ресторане. По предложению кока Гарри готовили из тех продуктов, которые, как говорили на корабле, везли для начальства Магадана.