Данилка в толк не мог взять, с чего это целый месяц спустя вдруг вспомнили о Настасье, отправленной в Иркутск, чтобы повенчаться с сибирским казаком?

— Плохой это смех, — проворчал Илья Матвеевич. — И парень не так прост, как кажется! Отдай его нам, Дементий Минич, право! Мы от него толку добьемся!

— Какого толку, коли он сам ничего не знает, не ведает? Знаю я ваш толк — после ваших висок да встрясок человек на родного отца поклеп возведет, лишь бы более не били да горящими вениками не палили! — решительно сказал Башмаков. — А коли ты до государя с этим делом дойти вздумаешь, так я вперед забегу. И велено же — все, что связано с Обнорскими, похоронить! А ты опять на свет Божий вытаскиваешь!

Он повернулся к Данилке.

— Покумился, стало быть? А что за церковь, какого святого?

— Церковь на Неглинке, — и тут Данилка обнаружил, что ничего иного про тот храм не знает, и замолчал.

— На Неглинке, а дальше?

— Не знаю, как дальше, я на нее ночью случайно набрел.

— Днем-то признаешь?

— Признаю, поди… — неуверенно отвечал Данилка и вдруг догадался — с отчаянной мольбой поглядел прямо в глаза молодому дьяку Приказа тайных дел.

— Ну вот, Илья Матвеевич, — словно бы отвечая на мольбу, сказал Башмаков подьячему. — Можно и церковь найти, и попа, и узнать, у кого из девок месяц назад ночью дитя крестили. С парнем на одну доску поставить — признает, я чай. Хоть поп у них там, на Неглинке, скорее всего, прикормленный, но в таком важном деле правду скажет. Все это сделать можно… однако ничего мы делать не станем!

— И девок не допросим, как вышло, что Настасьицу в крестные матери позвали?!

— Не допросим, Илья Матвеевич. Если теперь зазорных девок к ответу призвать — шуму выйдет много. Велено ж! Обнорские свои грехи по обителям замаливают, старший в Мезени, а княжич в Соловках. Все притихло, а ты опять это дело ворошишь.

— Так то ж другие грехи! — Тут подьячий сообразил, что Данилка стоит да слушает эту перебранку. — Пошел вон, смерд!

— Подожди за дверью, — добавил Башмаков.

Данилка вышел.

Хотя дверь была снабжена тяжелой суконной занавеской, голоса все же доносились.

Тонкостей Данилка не знал, однако ж уразумел, что его голову делят меж собой Разбойный приказ и Приказ тайных дел. И не мог взять в толк, при чем тут этот сердитый Илья Матвеевич? Вроде с Разбойным приказом ему, Данилке, делить было нечего?..

Занавесь откинулась, и беспредельно возмущенный подьячий сделал знак — заходи, мол, сучий сын…

Данилка покорно вошел.

— Ну, погляди ты на него! — сказал Башмаков. — Он честно признался, что с той Настасьей покумился. А стал бы признаваться, кабы правду знал? Ты бы, Илья Матвеевич, признался?

— Что ты меня с ним равняешь?! — вспылил подьячий. — Ты! Из грязи — да в князи! Батька твой и матка твоя в лаптях ходили, и сам ты — лапотник! Залетела ворона в высокие хоромы!

— Ты слушай, Данилушка, слушай да примечай! — велел Данилке Башмаков. — Когда я государю на Илью Матвеевича челом бить буду, подтвердишь, что он меня бесчестил и непотребными словами лаял.

— Да кто его слушать-то будет!

— Меня слушать будут, меня, — негромко сказал дьяк. — Язык-то придержи! Когда остынешь — приходи, подумаем, что тут сделать надлежит. И не вздумай мне зазорных девок пугать! Только через них и можно будет прознать, когда та Настасья опять на Москве объявится. А на парня зверем не гляди — не выдам. Мой он, понял? Я его для государевой службы сберечь хочу и сберегу.

Илья Матвеевич хотел было что-то сказать, да лишь рукой махнул. И вышел, хлопнув дверью.

— Гляди-ка, Данилка, какая из-за тебя склока и свара! — весело заметил Башмаков. — А теперь скажи — после того, как мы сдуру согласились ту Настасью в Иркутск отправить, ты с ней сношение имел? Грамотки, может, писала? Или верного человека присылала? Или кого из девок?

— Нет, ни грамоток, ни человека! — И Данилка, повернувшись к образам, перекрестился.

— Твое счастье, что ты про кумовство честно сказал. Коли бы Илья Матвеевич иным путем проведал — быть бы тебе, куманьку, на дыбе. Он за той Настасьей с осени гоняется.

— Да кто ж она?!

Не полагалось конюшонку задавать вопросы дьяку, но Данилка выпалил, а Башмаков был в хорошем настроении оттого, что не выдал парня Разбойному приказу.

— Ты и впрямь про Настасью-гудошницу не слыхивал?

— Про гудошницу не слыхивал.

— И то верно, когда Желвак за тебя просил, только о том и толковал, что ты с Аргамачьих конюшен носу никуда не кажешь. Ну вот и впредь там сиди. Сам видишь — стоило тебе на Москве показаться, как первым делом с Настасьей-гудошницей покумился. Налетчица она, братец, лесных налетчиков водит.

— То-то кистенем машет!.. — начал было Данилка, да и замолчал, разинув рот.

— Ну, коли сболтнул, так продолжай, — велел Башмаков. — Где ты видывал, чтобы она кистенем махала?

— Это она на дворе у свахи дворового человека княжича Обнорского убила. И потом, в ту же ночь, — Гвоздя.

— Какой еще Гвоздь? — недовольно спросил Башмаков. — Этим делом Земский приказ занимался, я всех записей да сказок наизусть не помню.

— Гвоздь, которого вместе с Илейкой Подхалюгой княжич послал сваху и ее девку удавить.

— Теперь вспомнил. Ну, царствие небесное Подхалюге, туда и дорога… А Гвоздь, сказывали, выжил да ушел. Дай-ка я тебе растолкую, а то ты вдругорядь чего-нибудь сморозишь, а меня рядом не случится, чтобы помочь. Кумовством похвалишься, или еще что.

Башмаков прошелся по комнате, потом встал перед Данилкой, усмехнулся и вдруг похлопал парня по плечу.

— Слушай, не перебивай. Настасья-гудошница со своими налетчиками оседлала Стромынку, а там уж были два атамана с людьми, и первый — Юрашка Белый, а второй — имени его не знали, в глаза мало кто видел. И с Юрашкой она как-то договорилась, а тот, второй, увидел, что против них двоих ему не потянуть. И решил он от них избавиться… И способ нашел — каким-то образом с Разбойным приказом сговорился.

— Я вам — налетчиков, а вы меня не трогайте? — не удержался и перебил Данилка.

— Учись при старших молчать! — одернул его дьяк. — Правду про это дело знать хочешь?

Данилка так кивнул, что голова чуть с плеч не улетела.

— И вызнал тот третий атаман, когда Юрашкины люди приходят на Москву, и в котором кружале бывают, и уговорился с целовальником, и опоили их, и сдали. А Родька в тот вечер там случайно оказался, пил с мужиками и не знал, что налетчики, и заснул. А когда налетчиков вязали, целовальник его выручил — сказал, что этот со стороны, забрел случайно, угостили его, вот и свалился. Настасьины же люди там не были, а только Юрашкины. Их в Разбойный приказ повезли, там пытали. Ясно было, что они долго не продержатся, выдадут атамана. И Настасья Юрашку у подружек своих, у зазорных девок, спрятала. Вдвоем они живо догадались, кто тех налетчиков сдал, а дотянуться до него не могли — больно высоко сидел. Ну, догадался, кто по ночам тайно на Стромынку ездил, и с дворней своей, кто купцов грабил?

— Княжич Обнорский, — твердо сказал Данилка. — С ним она поквитаться хотела. И поквиталась! Стало быть, он!

— Поквиталась, — согласился Башмаков. — Понял теперь, почему Гвоздь так обрадовался, когда с тобой знакомство свел? Почему нужным человеком называл? Понял, что ты — простая душа, тебе щей с мясом плеснуть — все выболтаешь. А государевы конюхи не только грамотки тайные возят, бывает, что и мешок с деньгами к седлу приторочен. И он полагал про такие дела от тебя узнавать.

Данилка только рот разинул.

Тут же ему сделалось так стыдно, что румянец залил щеки и уши.

— Впредь умнее будешь, — предостерег дьяк. — Этот позор на всю жизнь запомни, понял? А теперь про Настасью доскажу. Когда все это дело раскрылось, государь на Разбойный приказ осерчал. За такие тайные сговоры как не осерчать? Так получилось, будто они княжича покрывали. И взялись приказные за ум, и стали всю разбойную братию тормошить да вязать. Твоя кума это предвидела, на Москве оставаться побоялась, видать, ее многие в лицо хорошо знали. И то — девка приметная. И выезжать опасно — за теми, кто сейчас норовит из Москвы прочь податься, особый присмотр. Вот она и догадалась — в Сибирь замуж попросилась! А мы и растаяли… Ох, хитра! Три приказа обдурила!..