Знаю только, что я спустился по всем своим рекам, исходил все свои дороги и теперь обосновался в родном краю. Признаюсь тебе, что я вернулся домой усталый, подавленный и истерзанный. Я в последний раз увидел свою мать и опустил ее в могилу. Мне и теперь еще не намного лучше, но все-таки это уже не то, что тогда. Теперь во мне начинает расти какая-то надежда. А это уже немало. Я строю себе избушку, есть у меня и другие планы. Но мне недостает товарища, которого я мог бы уважать, которому мог бы вполне довериться. Мне нужен друг не для того, чтобы разделить со мной счастье, а для того, чтобы страдать и трудиться вместе со мной. Тоска о таком друге становится для меня день ото дня все невыносимее.

Ты не можешь себе представить, Кюлликки, сколько я выстрадал за эти последние годы, сколько метался и бродил в потемках. Имею ли я вообще право мечтать о товарище? Могу ли что-нибудь ему обещать? И кому?.. Ты так хорошо знаешь меня, Кюлликки, что догадаешься, что значит для меня этот вопрос. Мне самому было нелегко его решить.

Теперь для меня уже все ясно, и я спрашиваю тебя: осмелишься ли ты еще раз броситься со мной в воду — не с тем чтобы переплыть реку, а для того, чтобы отправиться в плавание, конца которого не видно. Не могу тебе поручиться, что мы благополучно доберемся до берега, но могу обещать: если твоя рука еще свободна и ты протянешь ее мне добровольно, без колебаний, то я ее никогда не выпущу, что бы с нами ни случилось.

И еще: осмелится ли дочь Мойсио стать женой бедняка, ведь ничего, кроме избушки, я не могу и не хочу ей предлагать? Если она на это осмелится, тогда и меня ничто в жизни не испугает.

И последнее: хочешь ли ты соединить свою судьбу с моей? Не презираешь ли меня? Я не буду себя оправдывать, это было бы бесполезно, знаю, что частности не могут повлиять на твое решение. Все зависит от того, каким человеком ты меня считаешь.

Но прежде всего прошу тебя: никакой жалости, никаких благодеяний. Говорят, в сердце женщины жалость занимает большое место, но на ней ведь далеко не уедешь, если умерло другое чувство. А это известно только тебе!

Жив ли еще твой отец? И не изменил ли он своего решения? Впрочем, теперь это уже неважно. Если мы решим, то и десять отцов не будут нам помехой, потому что на этот раз я поставлю на своем.

До свиданья, Кюлликки! Я жду твоего письма с нетерпением и уверен: как бы ни обстояли дела, ты ответишь мне прямо и откровенно.

Олави.

Мой адрес: Олави Коскела. Хирвийоки. Кюлянпя.

*

Кохисева, 2 октября 1897 г.

Олави!

Твое письмо застало прежнюю Кюлликки, и ты, судя по письму, — почти такой, как я и ожидала. Ты по-прежнему горд и требователен; это радует меня, потому что, окажись ты иным, я заколебалась бы.

Нет, я ничего не испугаюсь! Мне не пришлось ничего обдумывать и решать: я это однажды уже обдумала, решила и осталась верна своему решению. Признаюсь тебе — я интересовалась тобой все эти годы больше, чем ты думаешь. Я следила за твоей жизнью до той поры, пока ты не отправился домой, и решила ждать, пока совсем не потеряю надежды. Как видишь, мое решение основано не на туманных надеждах или беспочвенных мечтах, а на трезвых представлениях.

Не бойся милостыни, Олави! Я верю в судьбу. Я часто думала о том, имеет ли моя жизнь какую-нибудь цель и почему судьба так странно свела нас с тобой однажды. Неужто для того, чтобы подразнить и ранить нас? Я решила, что если мое существование имеет какой-то смысл, то этот смысл связан с тобой, и если судьба поступила тогда не бесцельно, то ты еще придешь когда-нибудь ко мне, даже если будешь за тридевять земель. И вот ты пришел и сказал именно то, чего я ждала все эти годы: я нужна тебе! Услышав этот зов, я больше не раздумываю, не спрашиваю, не колеблюсь, я твердо отвечаю: я готова!

Я тоже не рассчитываю на то, что путь наш будет усыпан розами. Но слова твоего зова безошибочны — я не забуду их и в конце концов они приведут нас к цели.

Приезжай, Олави, приезжай скорей! Я жду тебя, и в моем ожидании — четырехлетняя тоска, тоска всей моей жизни!

Твоя Русалка.

P. S. Отец — прежний, но я совершенно согласна с тобой: это не имеет значения.

Об одном только прошу: прежде чем ты явишься к отцу, я хотела бы встретиться с тобой наедине, — боюсь встречи в его присутствии после всех этих лет разлуки. Не можешь ли ты сначала прийти на наше прежнее место, предупредив меня заранее о дне и часе?

Сватовство

Олави поднимался на крыльцо дома Мойсио.

Он побледнел от волнения, но настроен был решительно: спокойно выслушать что угодно, а потом твердо настоять на своем.

Открыв дверь, он вошел.

В комнате находились двое: мрачный старик с густыми бровями и девушка. Старик, ничего не подозревая, шел к двери. У девушки от волнения едва не остановилось сердце, когда дверь открылась.

Все трое замерли.

— Добрый день! — почтительно, почти с сыновней покорностью, поздоровался Олави.

Ему не ответили. Густые брови старика сомкнулись, как две грозовые тучи.

— Добрый день! — сухо сказал наконец старик. Тон, каким были сказаны эти слова, следовало понимать так: честь дома требует, чтобы на приветствие отвечали приветствием, даже если вошедший окажется разбойником с большой дороги.

Выполнив этот долг, хозяин резко заговорил:

— Я давно просил вас никогда не показываться мне на глаза, — у вас теперь какое-нибудь дело?

Девушка, без кровинки в лице, прислонилась к посудной полке.

— Да, — мягко ответил Олави. — Наша первая встреча была не такой, как надо. Простите меня за тогдашнее и отдайте мне в жены вашу дочь.

— Бродяга! — закричал старик дрожащим от гнева голосом.

— Успокойтесь!

— Бродяга-сплавщик! — продолжал он высокомерно, и слова эти полоснули Олави словно ножом. Он вспыхнул и с трудом сдержался, а потом медленно и гордо произнес:

— Да, землепашцев на свете сколько угодно, но настоящие бродяги-сплавщики встречаются не часто.

Брови старика высоко поднялись и снова сдвинулись, как кошки, которые собираются наброситься друг на друга.

— Вон! — загремел он.

Наступила гробовая тишина. Олави закусил губу, потом гневно посмотрел на старика и властно заговорил:

— Вы однажды выгнали меня, и я ушел. На этот раз я не двинусь с места, пока мы не договоримся. Я пришел к вам смиренно и просил у вас прощения за прошлое, хотя и сегодня еще не уверен — кому из нас следовало извиняться. Я уйду и на этот раз, но не по вашему указу и не один. Я получу свое, даже если бы это была звезда в небе.

Старик подался вперед, сжал кулаки и молча ринулся к двери.

Олави решил: подниму сейчас этого злого старика, усажу его на скамью и скажу: сидите спокойно и рассуждайте разумно, как подобает старому человеку! Он шагнул навстречу старику.

— Отец! — закричала Кюлликки и бросилась к мужчинам, чтобы стать между ними. — Отец, я… я принадлежу ему!

Отец остановился, будто ему нанесли удар в спину, — остановился, повернулся к дочери и посмотрел на нее.

— Ты? — изумился он и добавил так ехидно, что мурашки побежали по коже: — Ты принадлежишь ему? Может быть, ты его и ждала все эти годы? Потому и отказывала всем, кого я тебе предлагал?

— Да, — спокойно и тихо отвечала дочь. — Я решила выйти замуж за него.

Совершенно разъяренный, старик набросился на дочь:

— Ах, ты решила?! Дочь вздрогнула.

— Я надеюсь, — сказала она покорно, — что ты согласишься на это.

— А если я тоже что-то решил? — Старик выпрямился и стоял посреди комнаты, похожий на старую, покрытую лишаем сосну. — Вот вам мое решение: дочь Мойсио не выйдет за бродягу — и пусть стыдится тот, кто станет меня об этом просить.

Он сказал это так решительно и твердо, как может говорить только отец или властелин, и прозвучало это как приговор, не подлежащий пересмотру.

На минуту в комнате воцарилась напряженная тишина. Голова Кюлликки опустилась, точно под тяжелым ударом. Потом она снова подняла голову — медленно, с достоинством, и Олави заметил: эти два человека стоят друг против друга в одинаковых позах, одинаково гордые и непреклонные.