10 октября 2011 года. Москва.

— Я поняла, зачем нашим читателям история генерала Романова… Вы верите во всеобщую добродетель? Ну, вот мы смотрим по телевизору всякие ужасные истории про убийства, предательства, и люди перестают верить друг другу, верить в хорошее. А если рассказывать такие истории, как история генерала Романова — о любви, поддержке и другом… хорошем, которое было, то… Ну, просто нам всем необходимы такие истории, которые добавляются в фонд всеобщей добродетели.

— Завтра открытие бильярдного турнира. Приходите туда в одиннадцать. Там поговорим.

6 октября 1995 года.

Владикавказ. Вечер. В принципе, он был убит. Это — неофициальный диагноз. Официальный, но неполный: перелом основания черепа, отёк ствола головного мозга, разрыв печени, тяжёлая контузия левого глаза, закрытая травма груди, перелом обеих челюстей и множественные осколочные ранения лица, голени, бедра, кистей рук, шок 2–3 степени и кома.

С 7 октября по 21 декабря 1995 года Анатолий Александрович Романов будет находиться в реанимации военного госпиталя им. Бурденко. К тому времени станет ясно, что его самая серьезная травма — черепно-мозговая. 10 ноября в день милиции его в палате навестит министр внутренних дел Куликов. Генерал Романов попытается встать. Попытается трижды. Все три раза — безуспешно. Потом в его глазах появится белая пелена и будет держаться долго.

1996 год — уазик въезжает в тоннель. Вспышка. Звон. Генерал открывает глаза, за пеленой взрывная волна расходится к плитам тоннеля и возвращается. Из глаз генерала ползут мутные слезы. Тело дергается, как, наверное, дернулось 6 октября 1995 года примерно в 13.00.

1997 год — уазик въезжает в тоннель. Вспышка. Звон.

2011 год — уазик въезжает в тоннель. Генерал плачет. Сознанием он еще там — на войне, спешит на встречу с Хасбулатовым. А телом — шестнадцатый год в палате военного госпиталя им. Бурденко.

Это для него лично заложили фугас с мощностью взрыва, эквивалентным тридцати килограммам тротила. Что-то такое он нес в своих руках, чего не хотели в Чечне одни и на что наделись другие. Одни надеялись, что он никогда не окажется в этом тоннеле, другие — что когда-нибудь непременно проедет. Его там ждали. Он проехал. Теперь его руки неподвижно лежат на одеяле.

Генерал хмурится и плачет — по-другому не может выразить своих чувств, даже радостных. Если они есть. И, вообще, он спит, а в его сне — идет война.

11 октября 2011 года.

Спорткомплекс «Олимпийский», бильярдная. Лариса Васильевна возглавляет фонд имени генерала Романова, а фонд поддерживает турнир.

Курсанты катают шары по зеленому сукну. С Ларисой Васильевной сидим на скользких кожаных диванах. Она говорит о турнире и приглядывается, словно ждет от меня чего-то конкретного. И я приглядываюсь, надеясь, что смогу пробить стену между нами, вызвать к себе доверие и попасть в палату генерала Романова. За последние несколько лет она не пустила туда ни одного журналиста.

— Рукопашный бой считается главным в подготовке спецназа, — говорит она о только что продемонстрированном мастерстве отряда спецназа, и я послушно киваю. — Практически все структуры вооруженных сил — и ФСБ, и ФСО, и спецназ, СОБР… Вы знаете, что такое СОБР? — спрашивает она, я киваю. Лариса Васильевна говорит медленно, видно, что слова не сразу приходят ей на язык, но она хочет говорить о турнире потому, что видит — я хочу говорить о генерале. Она спешит достроить стену и не позволить мне говорить о нем, а я спешу успеть пробраться за нее, пока она не стала выше человеческого роста.

— Все, кто носят погоны, — продолжает Лариса Васильевна, — они — вот такое крепкие, здоровые, сильные мальчики. Бильярд необходим мужчине.

— Зачем?

— Это — умная игра, для тех, кто хорошо знает арифметику, геометрию, алгебру, это позволяет им видеть пространство, как на зеленом сукне.

— А эти мальчики, которым еще нет шестнадцати, они знают, кто такой генерал Романов?

— Мы стараемся рассказывать об этом. А Главкомат внутренних войск поддерживает нас, предоставляет нам знаменную группу и группу спецназа. Они показывают вот таким… мальчишкам разные приемы, и я считаю, что это очень полезно.

Слышно, как шары катятся по сукну. Курсанты почти не переговариваются.

— Вы каждый день бываете в госпитале? — спрашиваю Ларису Васильевну.

— Да, сейчас больше времени провожу там, потому что ситуация у нас сейчас такая. И пока никаких перспектив. Нам может помочь только наука. Вы, наверное, знаете, что сейчас уже приемлемые препараты изобрели для борьбы с раком, инсультом. А мы пока топчемся на месте.

— Это потому, что такие… — спотыкаюсь в поисках слова, — …заболевания единичны.

— Это не заболевание, а боевая травма… в результате войны, — Лариса Васильевна тоже спотыкается, видно, ей не очень по душе говорить медицинскими терминами, но разговора по душам она избегает. — Если раньше с моим мужем это был единичный случай, то сейчас их все больше и больше. Там взорвали, здесь боевая операция прошла… Было время, когда инфаркты не лечили, люди умирали. Нашу травму можно только научным путем лечить… методом проб, научных экспериментов. Мы консультировались не только у наших российских врачей, но и у светил — мировых. К нам из Америки приезжали, из Германии и Израиля. Каждый предлагал свой вариант. Наш лечащий врач Игорь Климов ездил даже в Англию в Королевский Госпиталь, знакомился с методами лечения.

— Там был прогресс?

— Чтобы что-то сделали, и человек встал — не было. Есть наработки, которые позволяют дальше су… жить. А война у нас не прекращается, так?

— Так.

— Может, она не такая активная и явная, но мужчины и женщины гибнут. Они получают боевые травмы и увечья, и науку в этом направлении надо развивать. Вот когда пассажирские поезда сходят с рельс… Может, это и не такой пример, как с моим мужем, но и это травмы. Мы ждем, когда государство проявит интерес к таким травмам, и будет финансировать науку. Мы — в надежде.

— А генерал? Он тоже надеется?

— А как же? Как всякий человек, надеется. И мы его держим в здоровом состоянии, если это можно назвать здоровым…

— Вы не хотите отвечать на вопросы, которые потребуют от вас эмоций?

— Не хочу. Мне же каждый раз вспоминать это… очень тяжело. Звонят многие — «дайте интервью». А что? А зачем? «Мы хотели бы рассказать вашу историю». А мне — тяжело.

— Когда вы почувствовали, что генерал вас понимает?

— Где-то, наверное, через год… А может быть, даже позже, потому что первые полгода он был вообще… именно в том… Нельзя сказать, что он был в коме, в коме он был восемнадцать дней, а врачи считают, что когда открыл глаза, то кома прошла. Но ориентация у него… у меня было ощущение, что он все время в прострации какой-то… потому что его физическое состояние… Столько операций перенес, ему органы сшивали, и на лице были операции большие. И… где-то через года полтора он отреагировал на меня… Мы чего только не делали, и в барокамеру ходили, пытались его растормошить… Только через полтора года… пелена из его глаз ушла.

— Вы видели пелену в его глазах?

— Да… Я никогда не видела людей в таком состоянии, то есть глаза ничего не выражали, они смотрели в одну точку, в потолок ли, в стену ли… После всех барокамер и лекарств у него пошло движение глаз, он начал моргать. Сама оболочка зрачка была мутноватая, какая-то подернутая. К трем годам после ранения он был в очень хорошем состоянии. Мы приложили максимум усилий, чего мы только не изобретали. Были более живыми руки, ноги начали двигаться, а до того же лежал весь скованный, вот здесь, — Лариса Васильевна проводит ладонью по напрягшейся шее, — гортань, грудь — они стали приобретать человеческий образ. Было же парализовано все, все, — повторяет она, говорит быстро, и в ней видится не жена генерала Романова, к которой постоянно подходят седые мужчины в погонах, здороваются торжественно и немного скорбно, а обычная женщина, у которой давно болен муж.