— Какая еще суслючка?

— А там, под сердцем, кругленькая такая, обычно она мягкая, а у тебя сморщилась почти.

— Под сердцем? Там ничего нет, разве что поджелудочная железа. Но она совсем не круглая.

— Уй, не знаю, как там по науке-то, жалеза не жалеза, только суслючка кругленькая, мягонькая очень, а у тебя она уже как кусок глины, вот что.

— Бабуля, — снисходительно улыбнулся Степанов, — такого органа в человеке нету. А насчет еды ты тоже не права, ничего я сегодня не ел, только кофе. И два пирожка с капустой. Да и то один коза утащила.

— Не ври, не брала моя козочка твоих пирогов. Не ври. А если суслючки в человеке нету, тогда чего же в нем есть?

— Но я ей давал пирожок! А она бодаться полезла.

— Не станет моя козочка брать из твоих рук никаких пирожков. И разве не за дело она тебя боднула?

— Интересно, за какое такое дело?

— Ел, ел, мил человек. Много ты сегодня съел. Две души съел. Вот и сморщилась суслючка твоя.

Степанов внимательно посмотрел на безногую старушку. «Почему она не отводит взгляда? Какие еще я души съел, что за вздор? Без сомнения — блаженная бабка, слабоумная, бормочет сама не знает что».

— Ага, ага, — закивала безножка, поглаживая ладонью траву рядом с собой. — Юрода я божия. Правильно думаешь. Ты плохую пищу скушал, безвинную душу порушил, хоть и убогие братушки были, да никому они не вредили, а теперь плачут их душеньки безродные, а твоя стала и вовсе негодная, свел ты в ад братьев без времени, вон у тебя и язва на темени, и не примет тебя святый Господь наш, если душеньку свою сам ему не отдашь. Аминь. — Бабушка поклонилась Степанову, перекрестилась странно: живот, лоб, справа налево, и опять поклонилась.

Степанов с тревогой смотрел на старушку. Непроизвольно потрогал лоб, посмотрел на ладонь — кровь, комариное тельце раздавленное.

— Что это значит, что сам не отдашь? Бабка, это ты на что намекаешь? Я же не по своей воле. Это случайность, так сложилось.

— Сложилось, сложилось, сложилось… — мелко закивала безножка. — Так сложилось, что теперь не разложишь обратно. Не, не-е, нипочем не разложишь. Ты смотри, завтра в своей бочке не купайся, и сынам не давай. Там мертвая вода.

— А то что?

Степанов начал злиться.

— А то утопнешь, мил человек. Утопать тебе рано. Или молнией в бочку ударит. И воду из бочек вылей всю вон, на грядки не надо, а то вся картоха помрет, да-а, а как же.

Степанов расстроился. «Черт меня дернул остановиться у этой халупы. Хватило бы духу отказаться от этой дурацкой поездки к Чуракову — не было бы никаких несчастных братьев, не было бы и этой бабки. Чего она ворожит? На ненормальную вроде бы не похожа. Все ненормальные грязные, неухоженные, а эта, хоть и живет в какой-то норе или землянке, а вон какая чистенькая. А про бочки, так это полная чепуха, в каком саду их нет, подумаешь, загадка. А сыновья?.. И откуда она про эту паршивую козу знает?»

— Те-те-те, — проворковала бабушка. — У меня ручей рядом, люди ходят, приезжают, еду и одежку носят-привозят, у меня все есть. Я могу лечить проказу всякую, когда на ногах или на лице. А ты можешь?

— Нет, — вздохнув, сказал Степанов, — не могу. Я сердце лечу. Сосуды, сердце.

— А чего же ты свое-то не вылечил?

— Свое? У меня не болит. Я проверяюсь, все нормально пока.

— Да? А теперь оно у тебя растает.

— Ну, бабуля, хватит, ей-богу. Накликаешь тут мне. Без тебя тошно.

— Хватит так хватит, и так много. Только ты не бойся, мил человек. Я помолюсь за тебя, больно не будет. Прощай!

Бабушка-безножка поскакала в свою норку.

— А я и не боюсь! — досадуя на срыв, почти крикнул Степанов. — Почему прощай?

Она обернулась. Показалось, что сквозь бабушку просвечивают руины сарая.

— Я пошла. А то картохи совсем сгорят. Иди себе и ты. Ждут тебя, мил человек.

— Кто ждет?

Но бабушки уже нигде не было. И появилось такое чувство, словно ее не было вовсе, привиделась.

6

Степанов откинулся на спину, руки сложил под голову, улегся на теплую траву. «Как сильно и замечательно пахнут трава и земля! Я и не знал».

Возник и уселся на груди кузнечик, нарядный, с малиновым брюшком. Степанов улыбнулся и затаил дыхание.

Небо было сине-белесое. Над деревней Усолой по-прежнему стояли полосатые облака, словно кто-то чудовищной белой метлой… «Облака, они что тут, навечно?» В вышине реяли черные «галочки» и «птички» — стрижи, наверное, или ласточки. Предвещают дождь? «Когда я в последний раз смотрел на небо? Вот так, просто, бездельно и бездумно, лежа на теплой земле, и чтобы нарядный кузнечик так доверчиво спутал меня с травой… Кажется, только в детстве…» Степанов вспомнил психолога Зеленцова, однофамильца несчастных братьев, который очень советовал в трудных ситуациях думать о себе как бы в третьем лице, со стороны, это будет не раздвоение личности, а психоанализ самого себя, диалог с самим собой, чтобы не терзаться, не страдать попусту, а утешать, чтобы не мучиться, а оправдывать.

Сейчас он, доктор Зеленцов, то есть Степанов, лежал на теплой траве и следил, как реют свободные стрижи в прекрасном высоком небе, ощущал, как нежно и остро пахла полынь, и это было место замечательное, хотя и под полосатым облаком, и, как Микула Селянинович, Степанов набирался новых сил от родной земли.

А в это время на краю деревни закапывали в глину братьев Зеленцовых, несчастных, никчемных алкоголиков, погибших от дурного самогона и нежелания жить.

Кузнечик снялся и с еле слышным треском улетел.

Степанов сел. «Нет, это никакой не психоанализ. Это пустая констатация. А ты, безногая бабка Тятя, нисколько не права. В конце концов, ни Чуракову, ни Шапаку сдавать меня никак не с руки. И Бойко не с руки. Надо успокоиться и все обдумать еще раз».

— Бэ-э-э, — раздалось за спиной.

Степанов обернулся.

Кудлатая утренняя козочка стояла невдалеке, что-то жуя.

— Чего тебе? У меня нет ничего, — сказал Степанов.

Козочка покивала, помотала головой, щипнула травинку из-под ног.

— Дай пирожка, Степанов, — сказала она. — Бэ! — И высунула свой розовый язык.

И, повернувшись, поковыляла на тоненьких ножках в крапивные заросли развалин сарая.

Степанов выдрал неподатливую травинку, пожевал. Горькая. «Тьфу! Надо же так устать… Глюки начались. Дурацкая бабка, дурацкая коза… Тьфу… Ладно хоть не боднула, паршивка такая», — подумал Степанов.

Он забрался в машину. Душно, противно, тяжело. Голова пухнет, в руках слабость. «Нельзя нарушать режим, Степанов! Надо бы все-таки поесть чего-нибудь. В этих коробках в багажнике, наверное, есть съестное».

И правда, там были завернутые в фольгу, еще теплые, очень сильно поджаренные перепелки, обмазанные острым соусом, внутри печеные яблочки…

7

Машина, послушная (какой отличный бензин!), бесшумно неслась по ровной полевой дороге.

У тополиной рощи, обрамлявшей оконечность старицы, была развилка. В начале правой дороги стоял свежий знак, на дощечке было написано: «Ремонт! Объезд слева».

Однако по правой до дачи было много ближе.

За недалеким поворотом правой был большой пологий овраг, его все собирались засыпать гравием, устроив в дамбе дренажную трубу, а то спуск и подъем по откосам оврага трудно было преодолевать, особенно после дождей.

«Неужели наконец-то отремонтируют? Наверное, это Чураков подсуетился. Ладно, только вперед, как-нибудь по полям объеду. Если ехать по левой дороге, то пилить почти до города, всю длинную старицу придется объезжать, это километров восемь, а потом назад, по берегу, еще десяток. Сколько же я буду кататься? Вперед, вперед, объеду как-нибудь». Он представил, как там, на даче, на открытой веранде, обвитой вьюнком и плющом с белыми колокольчиками цветов, в таких удобных плетеных креслицах, удачно купленных за гроши по случаю, наверное, уже сидят его мальчики, Олежка и Константин, и жена Надька Павловна, в таком открытом платье в желтый горошек, и Бойко с семейством, и милая собачка Чика носится между грядками за бабочками, и все посматривают на улицу, ждут, когда он приедет, и выбегут обниматься, а Чика будет подпрыгивать, визжать от радости и норовить лизнуть в нос. «У меня целый багажник гостинцев. У меня очень хорошее настроение. Все будет очень хорошо. Воду в бочках заменим. Немного посплю в моей любимой мансарде, оттуда такой прекрасный вид на реку, лес, поля… А ребята тем временем рыбки подловят, Надька Павловна, девочка моя, она тоже любит удить пескарей. Люблю речную рыбу, жареную, с огурчиком с грядки, картошечка, сметанка, укропчик… Хорошо! Костенька, он у меня на гитаре мастер, споет новую свою песню, он бард, менестрель, как сам о себе говорит, а потом вместе с мамой исполнят для меня, лично для меня и для Бойко, любимый мой романс «Утро туманное, утро седое… нивы…», дальше не помню, бабушка ужасно любила, «На заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит…», да я и сам неплохо пою, Александр Иванович, то есть Петрович, когда настроение подходящее… Хорошо…»