— Слушай, Никки! — окликнул ее Каньеро. — Конечно, время неподходящее, но утром я договорился о встрече с людьми из «Justicia a Guarda», и вот они пришли. Хочешь, я попробую перенести разговор на завтра?

Хит серьезно задумалась. Нет, нужно было двигаться вперед. «Если перестанешь грести, утонешь», — сказала она себе.

— Не надо ничего переносить. Я сейчас приду… И вот еще что, Мигель. Спасибо тебе, что заменил меня, опознал капитана.

— Погоди благодарить, я тебе кое-что скажу, — ответил он. — Хочешь всю правду, как на духу? Я не смог заставить себя посмотреть на него.

— Спасибо, что пришли, — начала Никки, заходя в приемную.

Ей никто не ответил. За столом напротив детектива Каньеро, скрестив руки на груди, сидели мужчина и женщина; обоим было около тридцати. Они даже не посмотрели в сторону Хит. Также она заметила, что люди не сняли верхнюю одежду — еще один красноречивый знак.

Когда Никки села, женщина, Милена Сильва, заговорила.

— Мистер Гусман и я пришли сюда не по доброй воле. Также хочу отметить, что я не только один из руководителей «Justicia a Guarda», но и дипломированный юрист, так что предупреждаю — вы имеете дело не с невежественными иммигрантами.

— Ну, во-первых, — сказала Хит, — это просто неформальный разговор…

— Который происходит в полицейском участке, — перебил ее Паскуаль Гусман. Он обвел взглядом помещение, поглаживая кончиками пальцев бороду в стиле Че Гевары. — Этот разговор записывается?

— Нет, — ответила она. Никки раздражало то, что эти люди пытались играть ведущую роль, и она решила взять нить разговора в свои руки. — Мы пригласили вас сюда потому, что вы можете предоставить кое-какую информацию об отце Графе и тем самым помочь найти его убийцу или убийц.

— Откуда нам знать, кто его убил? — возмутился Гусман.

Соратница положила руку на рукав его пальто цвета хаки; казалось, это его немного успокоило.

Милена Сильва ответила:

— Отец Граф много лет являлся сторонником нашего движения, помогая нам в борьбе за права человека. Он участвовал в маршах, организационной работе, даже ездил в Колумбию, чтобы своими глазами увидеть, как страдает наш народ под властью жестокого режима, пользующегося, между прочим, поддержкой вашего правительства. Его смерть — большая потеря для нас, так что если вы думаете, что мы замешаны в его убийстве, то ошибаетесь.

— Возможно, вам следует побеседовать с людьми из вашего ЦРУ. — Гусман многозначительно посмотрел на Никки и откинулся на спинку кресла.

Хит прекрасно понимала, что не стоит поддаваться на подобные провокации и вступать в полемику. Гораздо больше ее интересовали последние часы жизни отца Графа, а также агрессивные настроения членов движения; поэтому она продолжила гнуть свою линию.

— В последний раз отца Графа видели живым в вашем офисе утром в день его смерти. Зачем он туда приходил?

— Мы не обязаны рассказывать полиции о стратегических совещаниях нашей группы; это конфиденциальная информация, — сказала женщина с дипломом юриста. — Смотрите Первую поправку.[74]

— Итак, он пришел, чтобы участвовать в стратегическом совещании, — подытожила Никки. — Он не показался вам чем-то расстроенным, возбужденным, может быть, странно себя вел?

На этот вопрос женщина тоже ответила не задумываясь:

— Он был пьян. Мы уже рассказывали это вашему cobista.[75]

Каньеро даже бровью не повел, как будто не слышал оскорбления, и по-прежнему сидел молча.

— Сильно пьян? Он спотыкался, падал? Не соображал, что говорит? Был весел? Или наоборот?

Гусман развязал трикотажный шарф и ответил:

— Он начал вести себя агрессивно, и мы попросили его уйти. Больше мне нечего сказать.

Опыт подсказывал Никки: если кто-то заявляет, что ему нечего сказать, чаще всего это означает обратное. Поэтому она продолжила:

— И в чем выражалась агрессия? Он спорил с вами?

Паскуаль Гусман начал:

— Да, но…

— О чем?

— Это тоже конфиденциальная информация, — вмешалась Милена Сильва, — и мы имеем право на молчание.

— Ссора была только на словах? Вы не дрались с ним, может, вам пришлось его удерживать? — Колумбийцы не ответили, лишь обменялись взглядами, и Никки сказала: — Я все равно это выясню, так что будет проще, если вы сразу мне все расскажете.

— Мы поспорили по одному вопросу… — пробормотал Гусман.

— Это внутреннее дело, оно касается только нас, — подхватила Сильва.

— …И он начал нести какую-то чушь. Он был пьян. — Гусман покосился на свою спутницу; та одобрительно кивнула, и он продолжил: — Наш спор… происходил на повышенных тонах. Крики, потом он начал толкаться, полез драться, и мы заставили его уйти.

— Каким образом? — Никки ждала ответа. — Каким образом?

— Я… вышвырнул его за дверь.

Никки уточнила:

— Итак, это вы дрались с ним, мистер Гусман?

— Вы не обязаны отвечать, — предупредила Милена Сильва.

— Куда он отправился после этого? — продолжила Хит. — Он приехал на машине или ловил такси?

— Он пошел по улице, а потом я на него не смотрел, не знаю, — пожал плечами Гусман.

— Это произошло примерно… — Никки заглянула в блокнот, — в десять тридцать утра. Рановато для алкоголя. Он всегда напивался с утра?

На этот раз оба пожали плечами.

— Члены вашей организации в Колумбии хорошо вооружены, — сменила тему Хит.

— У нас есть мужество и желание бороться. Мы не боимся умереть за свое дело. — Паскуаль Гусман наконец-то ожил.

— Насколько мне известно, ваши люди даже напали на тюрьму и помогли бежать Фаустино Велесу Аранго. — Колумбийцы, сидевшие напротив нее, снова переглянулись. — Да, я знаю, кто такой Фаустино Велес Аранго.

— Дилетанты и голливудские звезды прикидываются, что знают нашего знаменитого писателя-диссидента, но никто не читал его книг.

— Я читала «El Corazon de la Violencia»,[76] когда училась в колледже, — заметила Никки, и Каньеро взглянул на нее, приподняв бровь. Она продолжила: — И насколько вы сохраняете это… желание бороться, находясь в нашей стране?

— Мы мирные активисты, — отрезала женщина. — Зачем таким людям, как мы, нужны пистолеты и винтовки в Соединенных Штатах?

Хит подумала: действительно, интересно зачем? И положила на стол фото Серхио Торреса из полицейского архива.

— Вы знаете этого человека?

— А что? — спросила юрист.

— Он меня интересует.

— Понятно. И вы решили расспросить о нем нас потому, что он латиноамериканец и преступник? — Гусман поднялся и отшвырнул фотографию. Она отлетела на противоположный конец журнального столика и упала лицевой стороной вниз. — Это называется расизм. Мы поклялись бороться против подобного уничижительного отношения.

Милена Сильва тоже встала:

— Мы уходим — если у вас нет ордера на арест.

У Никки больше не было вопросов, и она открыла им дверь. Когда они ушли, Каньеро поинтересовался:

— Ты что, и правда читала «El Corazon de la Violencia»?

Она кивнула:

— И сейчас мне это очень пригодилось.

Оставшуюся часть дня Хит старалась сосредоточиться на работе, чтобы отогнать мрачное настроение, подобно ядовитому туману витавшее в коридорах Двадцатого участка. Любое другое учреждение после внезапной гибели начальника закрылось бы до завтрашнего дня. Но только не Департамент полиции Нью-Йорка: полицейские не расходятся по домам в рабочее время, чтобы предаваться печали.

Плохо это или хорошо, но Никки умела абстрагироваться. Иначе в ее работе было нельзя. Если бы Хит не закрывала наглухо дверь в собственную душу, чудовища, барабанившие по стальным пластинам, сожрали бы ее заживо. Она испытывала шок и горе — но этого следовало ожидать. Однако труднее всего было справиться с яростью — яростью, порожденной чувством вины. В последние дни жизни начальника Никки спорила с ним, давала волю своей подозрительности; некоторые предположения она озвучивала, о других умалчивала — это был ее грязный секрет. Никки тогда не знала, что будет дальше, но цеплялась за иррациональную веру в то, что решение найдется, что между ними все снова будет так, как раньше. Тогда она и представить себе не могла, что история закончится трагически. Джон Леннон как-то сказал: «Жизнь — это то, что происходит с тобой, пока ты строишь другие планы».