— Это ваш сосед? Тот, вместе с которым вы построили фабрику? Помню, помню, — медленно произносит Ридли. — Он уже писал мне. Кстати о господине Тао Чжай-юане! Он тоже прислал заявку на семена.

— Неужели он думает заложить еще и собственную плантацию?

— Вероятно.

— А как держится губернатор?

— Сэр Ирвин Хервест обещал мне всяческую поддержку.

— Черт возьми!

— Теперь здесь появились влиятельные люди, вставшие на нашу сторону. Но даже помимо вас и этих предпринимателей, специально перебравшихся из Англии ради каучука, даже некоторые из числа старых здешних плантаторов в последнее время как будто не прочь…

— Так за чем же дело стало?

Ридли делает пренебрежительный жест.

— Сейчас все будет зависеть от того, насколько энергично будет действовать администрация в провинциях!

В конце концов часть плантаторов поддалась нажиму со стороны провинциальных властей Британской Малайи. Они получили семена и молодые саженцы гевеи и начали возделывание ее на своих плантациях.

Остальные плантаторы немедленно порвали с ними всякие отношения.

Началась настоящая война.

21

— Так я и знал, черт их побери!

— Ты?

— Да, я! Никогда я не доверял этим мерзавцам!

— Гм! От Брауна, конечно, можно было ожидать такой штуки. Он ведь еще тогда сразу клюнул на удочку этого Даллье, — в раздумье произносит Робертс. — Но вот Гопкинс и Паркер! Подумать только, и они впутались в эту историю…

— Так я и знал! — повторяет Шаутер. Его седые усы дрожат.

Все плантаторы, прожившие в колонии столько лет, сколько он, давно тяжело больны. Убийственный климат подорвал их здоровье и истощил силы. Неумеренное пристрастие к мясу, вину, жара и периодически, повторяющиеся приступы лихорадки ослабили сердце, отравили кровь, источили легкие.

Большинство этих людей годам к сорока-пятидесяти возвращаются в Европу, строят себе виллы, роскошно меблируют их, накупают дорогих картин и отправляются путешествовать в Венецию, в Париж, в Петербург. И пока все дела в колонии ведет управляющий, который, ежеквартально переводит на их имя часть прибылей, сами они ищут исцеления в богатстве, которое копили всю свою жизнь, и спешат приобщиться к радостям бытия, для наслаждения которыми у них уже слишком опустело сердце и измельчала душа.

Эмери Шаутер не собирается возвращаться на родину! Как и Робертс, который провел в колонии почти столько же лет и в последнее время начал жаловаться на непонятные приступы слабости, он еще сам руководит всем хозяйством на плантации и продажей своей продукции. Он не поддается климату, хотя ему перевалило за шестьдесят, хотя он отчаянный курильщик и — это известно всей провинции — довольно много пьет. Но никто никогда не видел, чтобы он нетвердо держался на ногах.

Все восхищаются его железным здоровьем. Поговаривают о его интимных отношениях с одной малайской девушкой, живущей у него. Хмурый, замкнутый, быстро вскипающий, но так же быстро остывающий, упорный и трудолюбивый делец, верный друг, агрессивный, ожесточенный и злопамятный противник — таким уже несколько десятков лет его знает вся провинция.

Ван Ромелаар, самый старый после Шаутера плантатор в Уэллсли, говорит, прищурив свои по-детски большие голубые глаза:

— Вот уж верно! Даллье посводил их всех с ума!

— Не он один! В Сингапуре сидит этот проклятый ботаник, от него-то и идет вся эта гадость! Он натравил на нас администрацию, этот… этот…

— Ридли?

— Этот чертов фантазер! — кричит Шаутер.

Робертс говорит:

— Гопкинс уже высадил саженцы. Да и Паркер, говорят, тоже.

Шаутер переводит взгляд с одного на другого.

— Надо что-то делать!

— Что именно? — хочет знать Робертс.

— Нам необходимо что-то предпринять! Нельзя терять время! Губернатор якобы заявил, что велит пересмотреть арендные договоры плантаторов, для которых чересчур затруднительно возделывать каучуконосы. Значит, нас и в самом деле хотят взять за горло! Медлить больше нельзя!

— Так ты думаешь?..

— Не вижу причины щадить эту публику! — резко бросает Шаутер. — Для нас речь идет о жизни и смерти! На Союз плантаторов рассчитывать нечего, на этот раз он нам не поможет. Ридли успел пролезть и туда со своими идеями!

Робертс внезапно бледнеет и, схватившись за сердце, ложится грудью на край стола. На лбу у него проступают крупные капли пота.

Перепугавшийся ван Ромелаар вскакивает, чтобы поддержать его, но Робертс качает головой.

— Сильно как колет, проклятое! — кряхтит он. — Иной раз так схватит, просто ни охнуть, ни вздохнуть… Надо бы мне… Надо бы мне понаведаться в Сингапур к врачу… Да… Климат! Тридцать лет с лишком… Черт побери!

Он набирает полную грудь воздуха и понемногу снова выпрямляется.

Шаутер поглядывает на него со стороны.

— Послушайте-ка, — снова заводит он разговор. — Мы тут все свои и знакомы не первый год. Есть у меня одна мыслишка!

Они придвигаются поближе друг к другу. Шаутер что-то втолковывает вполголоса своим друзьям. Глаза его загорелись странным огнем, голос звучит хрипло.

Похоже, что Робертс несколько раз возражает ему. Ван Ромелаар тоже покачивает головой, на его лице написано сомнение.

Наконец Робертс громко заявляет:

— Нет, это уж чересчур! Подумай о последствиях, Эмери!

— Вы что, хотите загребать жар моими руками? Это же низко и подло!

Робертс уговаривает его.

— Ничего подобного, с чего ты взял? Только видишь ли — ты и вправду думаешь, что из этого что-нибудь выйдет?

Они еще довольно долго что-то обсуждают. Потом Шаутер оглушительно хлопает ладонью по столу и разражается хохотом. Он никак не может успокоиться.

— Здорово… Великолепно… Пусть теперь…

И договаривает, вытерев глаза:

— Пусть теперь попляшут… Ха-ха!

Дошло до того, что некоторые плантации были опустошены.

Сначала выискивались сотни всевозможных способов, чтобы исподтишка напакостить плантаторам, сотрудничавшим с администрацией и посадившим на своих участках гевею. Теперь же в их отсутствие стали устраивать настоящие налеты на плантации, вырубали молодые саженцы, уничтожали семенной фонд и засыпали землей канавы. Взламывали сараи. Портили инструменты. Разрушали заборы и растаскивали оборудование.

В провинции Уэллсли было подожжено несколько домов плантаторов.

22

Кучер Брауна утверждает, что узнал среди людей, рыскавших ночью по плантации, малайца, который уже восемь лет служит у Шаутера. Этот субъект и все остальные, как рассказывает кучер, увидев его, удрали в сторону гор, а всего через несколько часов там загорелся дом туана Гопкинса.

— Точно солнце, господин! Все небо было красным!

Браун обходит свою плантацию, осматривает раздавленные, поваленные, вырванные из земли тонкие стволы, затоптанные грядки вокруг. Весь обширный участок, в который он вложил труд многих лет, выглядит так, словно по нему пронесся ураган.

Браун только что вернулся из поездки в Сингапур. На нем еще светлый полотняный костюм. В ботаническом саду столицы он договорился с Уолтером Ридли о поставке еще тысячи саженцев, обсудил с ним растущие цены на каучук и прикинул на обратном пути максимальный доход, который он сумеет получить за три-четыре года благодаря правильному уходу и систематическому увеличению числа гевей. И вдруг такой сюрприз!

— Ты действительно узнал его? Ты уверен в этом? — внезапно обращается он к кучеру.

— Узнал, хорошо узнал, господин!

Браун ошеломленно оглядывает ряды изуродованных деревьев. Потом приказывает:

— Заложи коляску.

На плантации Гопкинса он застает и Паркера, который вместе со своим другом осматривает закопченные стены и обуглившиеся балки дома плантатора.

— Я был в Саррари и на обратном пути увидел зарево, — говорит Гопкинс. — Не окажись надсмотрщики на своих местах, так тут бы к моему приезду камня на камне не осталось.