— Ландграф, а вы, оказывается, педант! Ну право, кому это интересно!

— „Русский силач-геркулес Моро“… Ну ладно, я русский! А он-то почему? — рассмеялся Ландграф. — „Русские дуэтисты, танцоры и балалаечники Александрова. Русские дуэтисты и плясуны Цыганковы. Виртуоз на стаканах, баументоне и цимбалино Бондаренко. Чревовещатель с говорящими куклами Донской“. Смотрите, как усердно здесь русское от нерусского отделяют! Занятно!

— Это не занятно, а возмутительно — сказал Кока. — Давеча в дортуар на Филипповском из участка приходили. Гольдберга и Пизенгольца из Москвы выслали. А Хан-Гиреева с Домбровским — еще в среду. Все немецкие книги подчистую забрали.

— Что ни говорите, а это все-таки и занятно тоже… — равнодушно поупрямился Ландграф.

— В университетских лабораториях бенгальские огни делают для этой чертовой коронации — продолжал сверкать глазами Кока. — А своекоштным к университету на версту подойти не дают, потому как возле Кремля. За длинные волосы и очки в полицию забирают. Верхом и на велосипедах по Москве ездить не дают. Доколе?!

— Николай Константинович, у меня к вам дело — обратился к Бокильону Москвин.

— Да, Михаил Федорович, — улыбнулся тот.

— Вы ведь статьи в географическое общество пишете?

— В общество географии и этнографии.

— О, тем лучше! Тем лучше! В субботу гулянье будет. Вы, кажется, собирались народ посмотреть?

— Разумеется! — кивнул Бокильон.

— Отлично. Предлагаю вот что: идите-ка с артельщиками гостинцы раздавать. Я тоже там буду.

— На Ходынке?

— На ней самой. Вы там давно были?

— Боюсь, что да. Еще на масленой.

— О! — улыбнулся Москвин. — Где Петровский дворец на Петербургском шоссе, знаете?

— Разумеется. В двенадцатом году там Наполеон квартировал.

— Именно — кивнул Москвин. — Так вот, напротив, через шоссе — царский павильон поставили. А дальше гулянье — где-то с версту такой квадрат. И квадрат этот с шоссе и со стороны Москвы огорожен палатками. В них уже гостинцы завозят. Народ будет на гулянье между этими палатками входить и сразу гостинцы получать.

— Как ж вас там сыскать?

— Очень просто. Я буду в последних палатках от шоссе. Которые к Ваганькову ближе всех. В пятницу вечером и проходите. Там симпатичная компания соберется.

Бокильон протянул Москвину руку:

— Ну что ж, приду. Непременно приду.

Тут в комнатах раздался шум.

— Что такое?

Дверь распахнулась и на веранду, пятясь задом, вышла Мавра с самоваром в руках:

— Берегись, ожгу!

— Наконец-то!

Мавра осторожно поставила самовар на стол и выпрямилась:

— Тама с полиции пришли. Изволите пустить?

— Что? — удивился Деленцов. Пошарив в нагрудном кармане, он достал пенсне и надел его на нос: — Полиция?

— Хозяина спрашивают — проговорила Мавра, вытирая пот со лба. — Сказывают, злодей тут какой объявился.

— Так он же в отпуске! — вырвалось у мадам Деленцовой.

Дулин не стал терять время. Сорвав свой котелок с головы Выдриной-дочери, он перемахнул через перила веранды и с неожиданной для его комплекции мальчишеской резвостью помчался к лесу. За ним, оглушительно лая, побежала болонка. На поляне между дачей и лесом замелькали белые мундиры полицейских: упустив Дулина, собака принялась хватать за ноги их; не смея обнажить сабли, те безуспешно отбивались ножнами. Раздался выстрел. Порыв ветра донес задорный крик: „Москва-Во'гонеж!“ В наступившей тишине тонким голосом запел самовар.

— „Смит-Вессон“ — обронил Сытин.

— Сорок пятый калибр, — ревниво произнес Хазаров. — Что, наслушались в Америке?

— И настрелялся тоже — ответил Сытин. — Однако, — добавил он, пристально глядя на белые фигуры внизу, — наша полиция стреляет плохо. Ни дать ни взять Брейгель — „Охотники на снегу“. В негативном варьянте.

Опасливо косясь на полицейских, болонка бегом возвращалась к даче.

— Темно! — пожал плечами Хазаров. — А на звук стрелять их, видно, не учили.

— Могли бы и попробовать — ответил Сытин. — Еще пять зарядов осталось.

— Но не пробуют — сказал Бокильон. — Это и называется плохо стрелять.

— О господи! — раздался, наконец, первый женский голос. — Что всё это значит?

— Toujours la même chose! — ответил Деленцов-старший. — Вечно ты, ma chère[12], всякую шваль подбираешь, а потом…

— Что потом, что потом! Если б ты…

Кока взял брошенную Ландграфом брошюру и начал читать с кощунственными дьяконскими модуляциями:

— „Несгораемый человек (рыцарь огня) Кульганек. Чтец С. А. Гриненко. Куплетисты-рассказчики Днепров, Степанов и др. Рассказчик и мимик Фельдт. Фокусник и рассказчик Повторкин. Тульские гармонисты Трофимова. Московские гармонисты и плясуны Добрынина. Хор рожечников Пахарева. Труппа балалаечников Сергеева. Хоры и хороводы девушек и парней. Раешники, петрушки, силомеры, предсказательницы судьбы, фокусники, жонглеры, потешные деды и т. д. 15 оркестров военной музыки. 15 хоров военных песенников. Карусели и качели…“

Скрипнула дверь и в проеме показалась голова Мавры с блестящим от пота лбом:

— Полиция снова хозяина просют!

— Ах, не мешай! — махнула рукой Деленцова. — Дай им полтину на водку и пусть убираются!

Начальник Особого Установления по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств действительный статский советник Николай Николаевич Бер сидел в своем кабинете на Тверской и, сосредоточенно наморщив огромный лоб, слушал визитера — корреспондента парижской газеты „Temps“ Пьера д'Альгейма.

— А всего в Ринг-Театре погибло четыреста пятьдесят человек, ваше превосходительство! — говорил д'Альгейм. — Подумать только! К слову сказать, когда Вагнер узнал, что среди погибших было много евреев, он обмолвился в том смысле, что всех евреев, дескать, стоило бы сжечь на представлении „Натана Мудрого“. Как вам это нравится?!

— Я не поклонник Вагнера — торопливо проговорил Бер. Считая себя до мозга костей русским, он повсюду видел намеки на свои австрийские корни и боялся их. — Вы ведь музыкальный критик, не так ли?

— Верно — пожал плечами д'Альгейм. — Хотя сейчас я исправляю дела простого корреспондента — д'Альгейм машинально потрогал прикрепленный к петлице значок — белая и голубая эмаль на золотом фоне, золотые силуэты свитка и гусиного пера, славянская вязь: „Москва, май 1896 г.“ — Но знаете, пожар в Ринг-Театре я не потому вспомнил, что там музыка играла. Отнюдь. Трагедия эта в памяти свежа — всего пятнадцать лет минуло, а я ведь тогда в Вене был и последствия видел. Но можно вспомнить и другие. Вот шестьдесят третий год, Сант-Яго в Чили, церковь Ла-Компанья. И там пожар, и там давка. Где толпа — там всегда неминуема давка. Избежание ее при отсутствии надлежащих мер — лишь дело более или менее счастливой случайности. Мне ли вам говорить? Так вот, тысяча восемьсот человек в этой давке погибло.

— Сколько? — изумился Бер.

— Одна тысяча восемьсот человек, господин генерал! Да хоть бы и один…

Бер грустно покачал круглой головой.

— Да-да, конечно. К счастью… Нет, это слово не годится. Я хочу сказать: всё это в театрах. Но тут ведь поле будет — с середины краев не увидать. И потом: одно дело представление в театре, а другое — явление народу монарха.

— Пожалуйста, Париж, восемьсот десятый год, женитьба Бонапарта на эрцгерцогине Марии-Луизе — продолжал д'Альгейм. — Толпа на улицах, задавленный народ. Берлин, восемьсот двадцать третий — король Фридрих Вильгельм въезжает в столицу — толпа, давка, погибшие. Там же, в семьдесят втором — заря с церемонией по случаю встречи двух императоров — задавлено тридцать человек. Это я только век нынешний поминаю. А вспомним дофина Людовика и Марию-Антуанетту… Сколько народу у них на свадьбе задавили? Толпа, фейерверк, ракеты случайно летят в толпу — и тут же ливень! Парижане разбегаются и давят друг друга… Дофин, как мы помним, впоследствии стал Людовиком XVI и был казнен.