— Вы еще прикажите, милостивый государь, каждую крысу под надзор взять! — бросил Дурнев. — Что в наших силах, то и сделаем!

— Но почему к десяти утра? Вы уверены, что другие раньше не придут? — с расстановкой произнес д'Альгейм, заполняя лист блокнота стенографическими значками Дюплюайе.

— На десять часов назначена раздача гостинцев — подал голос Николя. — К этому часу их и приведут.

— Стало быть, и к раздаче пива тоже… — задумчиво произнес д'Альгейм.

Дурнев свирепо взглянул на Бера.

— Отнюдь! — воскликнул Бер. — В полдень начнется молебен, а уж после него — пиво. Не раньше. Пиво, мед и другие увеселения.

— Скажите, вот придут на поле четыреста тысяч народу — продолжал д'Альгейм. — По крайней мере, столько заготовлено гостинцев, но говорят, что народу придет больше. Уверены ль вы, что московская полиция поддержит должное благочиние столь же образцово, сколь в прошлую коронацию?

— Позвольте! — вмешался Бер. — Петр Иванович, голубчик! Господин Дурнев и прибыл, полагаю, к нам, дабы обсудить этот вопрос. Не так ли?

— Так точно-с, ваше превосходительство.

— Вот видите! Господин исправляющий дела обер-полицмейстера откомандировал господина Дурнева проверить готовность поля к празднику. „Совет в Филях“, некоторым образом, хе-хе-хе… Петр Иванович! Не будет ли вам угодно съездить на Ходынку в обществе Ивана Николаевича? Владимир Владимирович, наш архитектор, тоже, полагаю…

Николя молча кивнул.

— … Cоставит вам компанию. Ну право же, что толку рассуждать о том, что в трех верстах отсюда — не лучше ли на месте? А засим, милостивые государи, позвольте откланяться — дела-с. Владимир Владимирович, берите мой экипаж. Барон все равно обещал прислать за мной из дворца. Господи, хлопот-то, хлопот…

За Тверской заставой колеса экипажа загрохотали снова. От песка, густо рассыпанного на булыжной мостовой между Манежной площадью и Триумфальными воротами, оставались теперь лишь едва заметные, уже порядком затоптанные подошвами и подковами желтые полоски.

Экипаж миновал Ямскую слободку, осталось позади и Беговое поле. С правой стороны шоссе начинался Петровский парк, в глубинах которого, несмотря на близость императорского дворца, паслись провинциальнейшие коровы-передойки. Слева торчала водоподъемная башня. За ней, уже в начале Ходынского поля, к шоссе подходила идеально ровная полоса желтой травы — забор Французской выставки 1891 года снесли с этого места только осенью.

При виде здешнего простора каждому, приехавшему из города на экипаже, хотелось набрать полную грудь чистого, почти степного воздуха. Здесь и небо забиралось на такую высоту, что измученные городом путники поминали имя Господне, а приземистый Петровский дворец казался им грудой забытых барчуком игрушек.

Сейчас на Ходынском поле — как раз напротив Петровского дворца, через шоссе — встал царский павильон. И теперь каменные хоромы казались потешной копией этого богатырского, в модном нынче древнерусском стиле, деревянного дворца, украшенного красно-сине-белыми флагами, с главой, покрытой квадратами сверкавшей на солнце жести.

До павильона было еще далеко, но д'Альгейм уже разглядел цепь одинаковых будок, протянувшихся вдоль шоссе. Впрочем, этих будок стояло совсем немного — их цепь была ничтожно мала по сравнению с рядом таких же построек, протянувшихся от шоссе чуть ли не до Ваганькова. Этот ряд встал на краю гулянья широким фронтом — их архитектор явно представлял горожан как фалангу Александра Македонского, вдруг отправленную на Ходынское поле из Москвы. Этот длинный, на целую версту, ряд будок, местами сменявшийся барьерами из жердей, под прямым углом сходился у шоссе с коротким рядом. И в то время как по мере удаления от шоссе, скопления будок становились все меньше, а забранные жердями промежутки между ними — все длиннее, возле шоссе этот прямой угол из будок никакими промежутками не нарушался. Тут громоздилась сплошная твердыня сомкнутых деревянных построек под одной крышей, расстелившейся над ними растянутой гармошкой. Возле каждой будки возвышалась мачта с треугольным красно-сине-белым флажком.

„Багратионовы флеши“ — подумал д'Альгейм, вспомнив недавнюю метафору Бера. Сходство этого прямого угла с бастионом усугублялось оврагом у подножия будок. Овраг, похожий на русло пересохшей реки, начинался у самой дороги и уходил в сторону Ваганьковского кладбища как раз вдоль длинного ряда будок. Его ширина достигала местами сорока саженей, а глубина — трех. Там, где овраг подходил к будкам ближе всего (или же они, послушно выстроенные по линейке на целую версту, к нему подходили), между обрывом и будками оставался неширокий, саженей в пять, карниз. Уходя к Ваганькову, овраг уходил и от ряда будок тоже, постепенно мельчал, а там и вовсе исчезал. Край оврага со стороны Москвы был выше края, подходившего к полю и будкам. Судя по всему, на этом месте вдоль будущего рукотворного оврага располагалась насыпь, а на ней — ветка железной дороги, подведенная к Французской выставке, а затем разобранная. И теперь откос бывшей насыпи уходил прямо в овраг, образуя глубину в несколько саженей, поскольку именно здесь, рядом с шоссе, все желающие уже не первый год набирали себе песок. На дне оврага — да уж лучше сказать, карьера — и сейчас зияли свежие желтые ямы.

— Гспн… — сонно прожевал Дурнев, — господин архитектор, а карта построек у вас имеется?

Николя, сидевший спиной к кучеру, молча протянул полковнику сложенный вчетверо лист, которым он до того обмахивался. Дурнев с третьей попытки разъял упрямые в сгибах, подмоченные потом архитекторских пальцев края бумаги. Карту тут же подбросил встречный ветер, но Дурнев схватил ее и обтянул листом колени.

— Хм… Не густо-с…

Д'Альгейм скосил глаза: на коленях полковника лежал светло-зеленый квадрат в окантовке черных штрихов.

— Петербургское шоссе — прочитал Дурнев, проведя слева направо — прочь из Москвы — пальцем по нижнему краю квадрата. — Тэ-э-экс… Позвольте, а дворец?

Николя достал серебряный карандашик и постукал его кончиком по квадратику в середине нижнего края.

— Ага, вижу… Так-с, а это, стало быть, царский павильон? — спросил Дурнев, взглянув на деревянный оригинал, дрожавший в разогретом воздухе.

— Совершенно верно — произнес Николя, ткнув, однако, на всякий случай карандашом в квадратик с крыльями — трибунами, — изображенный перед дворцом, сразу за дорогой.

— Ага… А это что же у нас? — показал Дурнев на пять одинаковых квадратов, — четыре по углам и один в центре образованного этими значками созвездия, — расположившихся в центре карты.

— Театры. Театры для представлений — сказал Николя. — А вот буфеты — архитектор сверху вниз провел карандашом по штрихам на левом краю карты, а внизу свернул направо и почти тут же остановился. — Пивные сараи… — карандаш опять взлетел вверх и чиркнул по верхнему левому углу листа… — А здесь — батарея орудий — карандаш остановился в середине правого края. — Возле Всесвятского.

— Для чего батарея? — спросил Дурнев.

— Во-первых, для салюта. На Воробьевых горах и у нас дадим салют в конце праздника. Из пушек же выстрелят в небо и зарядами с жетонами в память о короновании — продолжал Николя.

— Но где же эта…Река или овраг, что это? Где это на карте?

— Позвольте, господин полковник… На карте — схема гулянья, только и всего — ответил Николя. — А овраг, да, это овраг — так вот, мы к нему не относимся-с. Откуда ж ему на карте взяться? Для него тут и места не предусмотрено.

Дурнев покивал головой:

— Что ж, верно… Квадратная верста, полагаю, здесь у вас начертана?

— Совершенно верно-с. Площадь гулянья занимает аккурат квадратную версту. Позвольте, а разве овраг сей не в вашем ведении?

— В нашем? — удивился и даже чуть ли не обиделся Дурнев. — Да будет вам известно, милостивый государь, что тут уже не московский участок-с! Да-с!

— Но чей же?

— Третьего стана Московского уезда. Знаю точно, потому как зимой в этом овраге нищенка насмерть замерзла-с.