III. Эти крохотные микроскопические паразиты-плазмодии, выедая содержимое красных кровяных наших телец и тут же размножаясь, дружно выходили «наружу», в плазму крови, и человека валил с ног наитяжелейший приступ лихорадки; через два дня — ещё и ещё, и ещё… А переносили эту заразу комары из рода Анофелес, чьи слюнные железы, каковые я рассматривал в микроскоп, порой распирало от сказанных плазмодиев. Сядет такой комаришко на людскую кожу, воткнет свой наитончайший хоботок, и, дабы легче было сосать, впрыскивает туда немного своей слюны, вводя туда заодно несколько сот или тысяч этих плазмодиев — но при условии, если комариха та перед этим кусала малярийного больного. Зимовали комары те в надворных погребах, на потолках сеней, сараев, чуланов, — но попробуй в скуднейшем свете коптилки найти их тут, когда «потолок» — это редкие старые жерди, на кои уложен слой веток с засохшими бурыми листьями, а поверху — дерновые пласты. Личинки же их мириадами развивались в многочисленных болотах и болотцах, каковые обрабатывались так: мы собирали дорожную пыль, сеяли её ситами, смешивали затем с ядом — парижской зеленью, и ручным вентиляторным опыливателем «РВ-1», висевшем на шее на лямке, который скрипел и гудел, при вращении рукояти, опыляли с берегов и кочек болота… При этом, кроме комариных личинок, гибло превеликое множество безвреднейших водяных и надводных тварюшек, но что было делать, когда, бывало, вся деревня, включая самого председателя колхоза, лежат вповалку в приступе и некого выгнать в поле, а на поле том полынь забивает реденькую немощную пшеничку, и мизерный паёк военных исилькульских времён, если когда и удавалось его и получить в многосуточной очереди, был горек-прегорек в буквальном смысле слова — от полыни.

IV. Особенно полюбилась комарам и треклятым плазмодиям деревня Лукерьино, что на северо-востоке Исилькульского района: в дни приступов — все до одного на лавках, полатях, полу, и трясутся в лихорадке, укрывшись то тулупом, то какой иной рванью. А кожа у них жёлтая, особенно жёлты ногти и белки глаз: это от лекарства ядовито-канареечного цвета, называвшегося акрихином, каковой акрихин мы развозили по сёлам мешками. Всё же оно немного помогало; с утра до ночи мы обходили все избы, «кормили» народ сказанный акрихином, «кололи» его плазмоцидом, приговаривая навсегда запомнившееся: «Кислого-горького-солёного не есть, в бане не мыться, ног не мочить!», а у всех поголовно плюс к тому надо взять из пальца по капле крови для анализа, пробивая кожу «иглой Франка» — этакой щёлкающей рубилкой с пружиной и ножом-зубилом, который не всегда с первого раза пробивал заскорузлые, блестящие от труда и земли, пальцы колхозников — стариков, женщин и детишек: мужчин в деревнях уже практически не было, а сатанинская та малярия не щадила никого. Лечить их было трудно, выявлять — ещё труднее: лечение нужно строго периодичное относительно дней и часов приступов, а попробуй в них разберись, когда человек болен одновременно трёхдневной «обычной» малярией да вдобавок, малярией тропической (название — неудачное, она валила сибиряков почём зря), приступы коей следуют через день, а то и чаще. Малярия в Сибири давно и абсолютно побеждена (хоть крохотен мой вклад в это дело, но он всё-таки был), и комаров-анофелесов теперь никто не боится, и правильно делает: слюнные железы их стерильны. Не стало больных малярией — и болота перестали быть её «рассадником», и теперь не нужно их «нефтевать» как раньше (нам в Исилькуль тогда нефть не перепадала), опыливать парижской зеленью с дорожной пылью: оказалось, что болота очень даже нужны Природе и их надобно не губить, а охранять.

V. Работая в Исилькульской малярийной станции, я изъездил, а больше так исходил — на нашей тощей лошадёнке далеко было не уехать — весь район, каждое село, деревню, аул, кордон, хуторок даже с одною землянкой: их тогда, до укрупнения, было очень много — раскинутых по степям, колкам, заозёрьям этого края, ставшего мне родным до каждого кустика, муравейника, полянки. Не в обиде я на него, на этот край, даже за свирепые морозы, во время одного из коих я отморозил мизинцы ног: для нашей «малярийки» выделили километрах в сорока, за селом Медвежка, делянку леса для дров, и мы пилили эти деревья, складывали на грузовик и увозили к себе в Исилькуль; я, будучи мужчиной, устроился не в кабине, а наверху этой кучи брёвен, спрятав руки в рукава и съёжившись как только можно. Но ветер на ходу задувал в голенища валенок, чего я не чувствовал, и лишь по приезду убедился, что пальцы ног — как стекляшки; мучился я много дней, и с тех пор, если у меня начинают мёрзнуть ноги, то в первую очередь сильно ломит именно мизинцы. Впрочем, это пустяки по сравнению с тем событием, на квартире у Саши Петровой, участником и жертвою которого, мне довелось там стать, и о коем будет сказано в одном из последующих к тебе писем. Ну а вернувшись на несколько секунд к малярии и лекарствам, я припоминаю, что излишки акрихина использовались для крашения одежд, и наши девицы, равно как их знакомые, щеголяли в носках и шапочках, окрашенных сказанным лекарством в невероятно жёлтый, бьющий в глаза, лимонный цвет. Любых тогдашних лекарств, в том числе бесплатных, было полным-полно на базах и в аптекарских складах.

Письмо шестьдесят третье:

ЗВЁЗДНОЕ ВЕЛИКОЛЕПИЕ

I. Ты уже знаешь, мой дорогой внук Андрюша, что я всю жизнь любил возиться с оптикой. Ещё в детстве мастерил неплохие штативные лупы, проекторы, освещаемые керосиновой лампой, а вскоре и микроскопы. Не бросал это дело и в Исилькуле, тем более что оптических разных стекол мне тут перепадало даже больше: с фронта гнали на восток в Кузбасс на переплавку битую немецкую и нашу технику, обследуемую на станциях ребятнёй, несмотря на бдение часовых, с целью изыскания полезных предметов в виде гильз, а то и заряженных патронов и даже снарядов (несколько пацанов в клочья разнесло «добытой» так противотанковой миной). Я же отвинчивал что мог от оптических прицелов орудий и других узлов, непонятных, но имевших линзы, призмы и другую оптику; у меня накопился целый сундучок этих ценнейших трофеев. Однажды я смастерил зрительную трубу с увеличением (т. е. приближением) за сто раз; получился неказистый, но вполне годный телескоп. Точность установки его объектива требовалось отработать по точечному источнику света, каковыми, являются в природе лишь звёзды. Вечером навёл своё это изделие на незнакомую мне яркую зеленовато-белую звёздочку, видневшуюся на юге; вместо штатива пока использовал невысокую кривоватую земляную крышу сарая, на каковую положил трубу и долго ловил в окуляр искомое светило, потому что увеличение сильное, а поле зрения — невелико; наконец, «поймал» звезду, с грехом пополам закрепил трубу, подкладывая под неё комочки глины, и увидел, что объектив сбит: звезда видится длинным эллипсом; я осторожно покрутил трубу, чтобы отметить, куда наклонить объектив, каковая операция называется юстировкой — но светлый эллипс звезды оставался в прежнем положении, отказываясь поворачиваться вместе с инструментом; что за оказия? Тогда я попытался точнее отфокусировать окуляр, в результате чего оказалось: светлый эллипс имеет ещё две темных дырочки по бокам — и тогда меня обожгла догадка: Сатурн! Светлейший диск планеты окружён знаменитым кольцом, внутри коего, по бокам от Сатурна, просвечивает тёмное небо — эти поразившие меня «дырочки»… То есть я наблюдал и переживал то же самое, как это было с величайшим из учёных мужей древности Галилеем, каковой даровитейший наблюдатель впервые оповестил мир, наведя свою трубу на это же небесное светило, что «высочайшую планету тройною наблюдал», — только разница между нашими двумя этими с ним открытиями составила 334 года; но моё ликование, уверен, было радостнее галилеевского: я был в тот момент много моложе его…

II. Ну и пошло-поехало: оттесняя учебники десятого класса и пособия по любимейшей моей энтомологии, на моём столе и книжных полках, устроенных мною в комнатке вышесказанного «дома с привидением», вырастали стопки книг по любительской и научной астрономии, звёздных атласов и карт (заметь: эти нужнейшие книги регулярно печатались даже в войну!), а в примыкавшая к дому старая сараюшка, благодаря многочисленным дырам в её земляной крыше, стала отличнейшей астрономической обсерваторией, кстати, первой в Исилькуле (и последней, во всяком разе до написания этой книги). В этой обсерватории один за другим появлялись самодельные приборы: телескоп-рефрактор с увеличением в 120 раз, с часовым механизмом, ведущим трубу точно за светилом; хитроумнейшие, моей же придумки, инструменты для наблюдений Солнца и фотографирования его пятен; прибор для фотосъёмок Луны; три самодельных, же кометоискателя (короткофокусные светосильные трубы с широким полем зрения), приспособления для наблюдений метеоров и много всяких других причиндалов. Не так давно я был приятно удивлён: эти мои юношеские наблюдения, метеоров — звёздные карты с нанесёнными на них «падающими звёздами», при моих же наиподробнейших описаниях сейчас служат, как мне любезнейше сообщил нижегородский досточтимый астроном Станислав Григорьевич Кулагин, «классическими образцами для начинающих любителей». Небо затягивало меня стремительно, страстно, не давая передышки; нет на небесах всей нашей превеликой Вселенной (кроме южного, невидимого от нас, «пятачка») ни одного квадратного градуса, куда бы не был направлен объектив моих нехитрых приборов. Спутники Юпитера, лунные кратеры, солнечные пятна и факелы, двойные и переменные звёзды, туманности и кометы, зодиакальный свет и метеоры, болиды и телеметеоры (слабые, видимые только в телескоп), полярные сияния и затмения Солнца — все эти события и объекты, каковые являли чудеснейшее божественное зрелище, быстро перестроили моё мировоззрение, и с тех давних пор я мыслю некими вот такими космическими категориями, кои заставляют ещё больше беречь нашу крохотную, но уникальнейшую планетку — обитель Жизни.