... Автобус пылил по сельским дорогам. Журналисты, разменяв на посошок двухнедельную зарплату на пару дюжин яблочного вина, ехали домой. Сидели кротко — посапывали. Ни с того, ни с сего — будто шило в бок. Леонид Петрович напрягся и сильно забеспокоился. Ему вдруг показалось, что он чего-то напутал в ирининых телефонах и может ее потерять и, может быть, навсегда.
— Коль, а Коль, — тормошил он соседа.
— Ну? — поднял веки Коля.
— Какие у ней две последние цифры?
— Домашний или рабочий?
— Любой.
— А ты угадай, — оживился Коля.
— 39? Нет? 93? 19?
— Не угадал, — вздохнул он облегченно.
— Ну скажи тогда.
— Не скажу, — победно ухмыльнулся Коля и добавил. — Боюсь, что тебе не понадобится.
Однако Леонид Павлович не ошибся. Дней через десять, находясь в командировке, он позвонил из другого города — трубку сняла Ирина.
Они ходили в кино, на разные вечера, в гости. Помимо невинного кокетства в Ирине угадывалось еще что-то серьезное. Охотно говорила о работе, о каких-то там программах к каким-то там вычислительным машинам. И все же что-то неуклюжее было в их встречах. То она заспешит вдруг посреди вечера, то начнет заигрывать с кем-нибудь, то устанет некстати, то растанцуется с кем-то, не обращая никакого внимания на Леонида Павловича.
Однажды он чуть ли не силой втащил ее в свою комнату и повалил на кровать. Она вдруг посерьезнела, посмотрела на него чистыми взволнованными глазами и строго сказала: «Не посмеешь. Я девушка». И это в двадцать три года! Леонид Павлович поразился. Он осторожно поцеловал Ирину. Было ясно — она никогда не станет любовницей. Но и терять ее было нелепо. Их отношения Леонид Павлович отдал воле случая. Время рассудит. Будь что будет.
С той поры звонил он ей реже. Лишь в исключительных случаях, когда в омуте жизни он терял всякое чувство чистоты и порядочности, когда душа судорожно билась в поисках горнего света, он сжимал ее тонкие пальчики и проводил с нею час-другой. Да, не в лучшем состоянии духа являлся он к ней, и предложение сделал с полным ощущением безысходности и тупика. Леонид Павлович не был уверен, правильно ли он поступил. Та ли Ирина девушка? И вообще была ли женитьба для кого-нибудь когда-либо спасением?
Надо бы показаться у хороших знакомых. Пусть, например, Элла — жена Сани, очень понимающая женщина — пусть она поглядит на Ирину. Что скажет? Но в тот вечер, во вторник, Эллы дома не было и Леонид Павлович пригласил Ирину в ресторан.
— Почему без цветов? — то ли шутя, то ли серьезно удивилась Ирина при встрече.
— Они тут, — Леонид Павлович элегантно тронул худую грудь.
Ресторан был закрытого типа. Вышколенный метр провел их к дальнему столику, расшаркался: «Мадам». «Мадемуазель», — поправила Ирина. Леонид Павлович сверкнул очами. Покашлял с достоинством.
Он мало ел и много пил. Болтали о пустяках. Чем ближе к делу, тем чаще замолкал Леонид Петрович. Трусил и хмурился. Прикончив вторую бутылку красного грузинского «Напереули», вроде бы осмелел, начал было говорить о главном и осекся. Врать не мог, а правда получалась безрадостной.
— Трудно мне, Ирина, и все тут, — сознался Леонид Павлович. Ирина ждала, что он еще скажет. Он говорил о том же. И даже с каким-то остервенением. Не жалея ни ее, ни себя, рисовал жуткую картину своей безысходности, говорил, что только в ней, в Ирине, он видит желанную точку опоры и нет для него другой надежды в этом неудавшемся, запутанном мире. Потом спохватился: «Я люблю тебя... Очень...» Эти слова чахлым цветочком увенчали такую гору нагроможденного хлама, что Леонид Павлович сам же их устыдился. «Но почему хлам? почему хлам?» — мучился он, глядя на потемневшую лицом Ирину. Хоть каплю чуткости, ну хоть легкий признак простого сочувствия, понимания что ли, искал он в ее глазах, но то, что стояло в них, больше всего походило на разочарование. Конечно, так нельзя. Не с этого надо начинать с девушкой. Надо было: «Души не чаю», — и все такое, красивое. А потом: «Вот я такой, я эдакий, то есть талантливый и перспективный, но вдруг — пропасть. Пропасть — это ты». Вот как надо было разворачиваться. Но Леонид Павлович не охмурял. Пусть она знает все, как есть. Обжегшись однажды, он не хотел случайного брака. Жизнь это тебе не корзина цветов, не лак для ногтей. Бывает и так, что трудно жить. Это тоже надо понять. Она может, должна понять.
— Ты хоть чуточку любишь меня?
— Нe знаю. Может быть полюблю.
— Ну и как же нам быть?
— В принципе я согласна.
Но что значит — в принципе? Не сейчас, что ли? Потом? Когда же? Ах, черт возьми, какие детали, какая мелочь. Чистой зарей вставала надежда, жизнь приобретала определенность и какой-то высокий, неясный пока еще, смысл.
И все же из подъезда ее выходил Леонид Павлович озадаченный.
— Тебе нужно обновить гардероб, — сказала она.
Он пытался поцеловать ее на прощанье, но она увернулась и исчезла в дверях лифта. Леонид Павлович подтянул короткие брюки, запахнул потрепанное пальто и вышел. Да его обличье — не для жениха такой девушки. Но как некстати она об этом сказала. Он шел и ощущение какого-то шутовства и неполноценности давило сердце.
Он не видел ее две недели. Звонил каждый день. С утра вставал с надеждой на встречу, но все сводилось к каким-то игривым, прямо-таки веселым разговорам. То ей некогда, то что-то с горлышком. А он свое горло готов был порвать, лишь бы развеять этот миф о женитьбе. Он рвался к ней одержимо, Ирина, только Ирина занимала все его мысли, и ничто другое: ни вино, ни шальные компании — не веселило, не радовало. Не взвидел белого света Леонид Павлович. И пошел напролом — сейчас или никогда! Друзья заказали столик в одном фантастически недосягаемом ресторане. По такому случаю Ирина согласилась, наконец, погладить вечернюю юбку.
Леонид Павлович был серьезен и слегка пьян. До ресторана он успел справить один день рождения. Рассиделся с приятелем и чуть не забыл про Ирину, но спохватился, кинулся искать такси да так и приехали втроем в полной уверенности, что сегодня все могут, им все по колено, и пару лишних мест с помощью тех друзей они, разумеется, выбьют. Не выбили. Те друзья даже обиделись: мол, с женами, в семейном кругу, а ты тащишь кого-то. Повернулся было Леонид Павлович, да Ирина не отпустила. Рюмка за рюмкой — досада понемногу рассасывалась. Леонид Павлович оживал. Но что такое? — светится миндалем Ирина, да не в его сторону. Ему какую-нибудь фигу на лице изобразит, а поглядит на Юрку — так и заелозит плечами, застучит деревянными бусами и прямо выпархивает из-за стола, если Юрка снисходит, если не с Леной своей идет, а ней, с Ириной. Эх, пропади все пропадом — наливай да пей. Потом Леонид Павлович испачкал штаны каким-то экзотическим блюдом. Потом стал думать, когда же эта пытка кончится.
Кончилась в подворотне. Зашли по пути и допили начатую. Провожал ее молча, трудно. Устал. У подъезда она чмокнула его в щеку и улетучилась. Узел затягивался все туже, но и на этот раз не разрубил его Леонид Павлович. Его хоть самого руби — и не почувствовал бы: так оглушен тоской и винищем.
— Ирин, мы ждем тебя, — звонил на другой день из мастерской знакомого художника Леонид Павлович.
— Я отдыхаю (-аю, — аю, вздыхала трубка).
— Ведь договаривались... Ты мне нужна сегодня.
— Так много дел, я готовлюсь к работе, — отмахивалась трубка.
— Завтра я поведу тебя в одно место.
Трубка поперхнулась, и уже раздраженно:
— На этой неделе не смогу, и вообще я в постели, звони на днях.
— Нет, мы пойдем на этой неделе.
— Да не могу же я сломя голову.
— Я утащу тебя.
Трубка обозлилась:
— И куда ты меня приведешь... потом?
— К себе.
— В эту конуру? Ты хоть обставь ее для начала.
— Когда тебе позвонить?
— Дней через пять.
Леонид Павлович швырнул трубку. Он был с характером. А характер его жил своей, особой жизнью. Помыкал Леонидом Павловичем как хотел. И, не дай бог, взбунтоваться характеру. Плюнет в глаза благодетелю, врежет в лоб другу-приятелю, разорвет в клочья гениальный курьез — сильно натерпелся от него Леонид Павлович, да только сладу с ним не было. Вот и сейчас почувствовал вдруг Леонид Павлович, что не позвонит он в четверг, не запишет акт гражданского состояния, не скрасит его участь любимая девушка, не поджарит на завтрак яичницу, не откроет дверь его холостяцкой квартиры, не спросит зарплату — противотанковым ежом встал между ними характер.