— Хорошо, приходи, но не говори, что ты папа.

Леонид Павлович остервенело бросил трубку. Еще один дядя ребенку не нужен. Нужен отец. Отцу нужна его дочь. Но что могло соединить их? Между ними стояли капризы бывшей жены и черная месть ее родителей. Звонок родителям.

— Ну какой ты отец? — ответили.

— Я буду навещать ее.

— Нет ты сойдись с Верой.

— Это невозможно.

Да что говорить: пошло трещать — все швы расползаются. И не вытащишь эту боль. Ничто не берет — ни вино, ни женщины. И деться некуда. Затравленно, тоскливо сидел Леонид Павлович в темной комнате. И так захотелось тепла, так занемог он вдруг по чуткому милому сердцу, такой нестерпимой показалась его беспутная жизнь, а положение — таким безвыходным, что он — решился.

— Пойдешь замуж? — спросил он по телефону.

— Непременно, — смеялась Ирина. Она почему-то все время смеялась. Еe так и звали: форсунка-выбражала.

Иpy он знал с лета. С того самого дня, когда вышел на веранду колхозного барака, олицетворявшего смычку города и деревни, и наткнулся на симпатичную брюнетку из новеньких. Их группа только что сменила своих коллег, те даже не успели уехать, у крыльца еще пыхтел автобус, эти новые уже умывались с дороги, распаковывали чемоданы — осваивались. Чуть склонив голову девушка заплетала черные, редкой красоты волосы.

— Вы из сказки, да? — лихо подрулил Леонид Павлович.

— Нет, я всамделишная, — засмеялась брюнетка.

Почему-то заговорили о норвежских художниках, потом познакомились. Вечером прошлись под звездами. Первое сю-сю-сю. Первый поцелуй. С реки тянуло прохладой. Подбитая коровами, трава на лугу сырела.

Так случилось, что это была первая и последняя интимная встреча Леонида Павловича с Ириной. Через день ребята варили «глинтвейн» — взрывчатую смесь гамзы, портвейна, рома, яблок — всего намешали. Из теплиц наворовали огурцов. Картошки было вдоволь, одна к одной, — сами грузили, сами жe отбирали. Закатывалось доброе деревенское застолье.

Начали с шумных восторгов по поводу действительно неплохого «глинтвейна». Сидели на деревянных скамьях за длинным, заставленным столом. Ирина — рядом с Леонидом Павловичем. Других женщин не было, и с первым ударом в горячие головы, она завладела общим вниманием. Стройненькая, в ребячьем тельнике она живо вписалась в эту разбитную компанию журналистов-бородачей. Загорелые, обросшие, промытые дождями и высушенные солнцем на свекольном поле, исцарапанные в частных набегах на приусадебные участки, они держали жесткими, мозолистыми руками разнокалиберные кружки и пили за здоровье голубой феи — покорительницы корсаров. Шумели. Сыпали анекдотами. Борис заводил патриотическую песню: «Скакал бы ты, Буденный, на своем коне...».

— Я на минуточку, — шепнула Ирана.

После патриотических и всяких там пиратских попурри дошла очередь до романсов, до Есенина. «Не жалею, не зову, не плачу...» Высокая нота, пробивая угрюмый хор самозваных корсаров, красным лучом летела, из прокуренной комнаты, дрожала на листьях деревьев, уходила дальше, в темные, холодеющие поля и, конечно, не могла не достать Ирину. Но где же она? Выбитое есенинским словом сердце, кровавым мячиком прыгало средь застольного хлама и кто б подобрал его?

В остром приступе одиночества Леонид Павлович незаметно вышел из комнаты. Высоко-высоко плескали золотом звезды. Он сидел у реки. Всю ночь.

Вечером следующего дня, после ужина на веранде визжал магнитофон. Разрозненные группки пролетариев свекольного поля объединялись. Издалека, с шуточками начались ритмические приготовления на ночь — кто с кем. Леонид Павлович вытопывал с кем попало. Только не с Ириной. А хорошо, чертовка, танцует! — косился на нее. Но другое дыхание, другие груди со злым упрямством прижимал он к себе и дурацкая логика этого вечера увела его к стогам не с Ириной.

А назавтра журналисты, отработав свой срок, уезжали. Расчет, ругань с колхозным бригадиром и все такое. Потом пообедали. Бригадир оттаял, даже расчувствовался. После обеда по веранде разбрелись парочки. Шуршали записные книжки.

— Позвони, пожалуйста, моей маме.

— И чё?

— Ну скажи, что ты журналист, так и так, мол, все хорошо.

У крыльца допытывался Никита:

— Тонь, а ты правда с трактористом живешь?

— Да что ты! Я у него только ночую.

Леонид Павлович отвел в сторону Ирину. Она — как ни в чем не бывало.

— Чего ж ты слиняла?

— Когда? Ой, а ты еще помнишь? — как всегда смеялась она, — вы так накурили — сил не было.

— Так и сказала бы... Пойдем на речку, — предложил он.

— А меня уже Коля пригласил. Идем вместе?

— Стой, а телефон?

Она назвала домашний и рабочий. Карандаша не было. Леонид Павлович повторил по слогам и, не надеясь на свою память, бросился в комнату якобы за одеялом. В опустевшем помещении стояли голые койки. Курица деловито обходила рюкзаки, свернутые матрацы, клевала вишневые косточки. На подоконнике — мыльница с окурками. Леонид Павлович с трудом отыскал огрызок карандаша и на первом же лоскуте бумаги зашифровал свое будущее в двух загадочных формулах.

На берегу пестрели нехитрые пляжные ансамбли. Кто-то дописывал последнюю пульку. Кто-то плескался. Остальные — жарили обугленные спины в неповторимых позах. Ирина, например, лежала на животе, кусала травинку и весело болтала ногами. Над ухом ее рассыпались Колины конопушки. Леонид Павлович не стал мешать и расстелил свое одеяло неподалеку. Он был снисходителен. Коля — не соперник. А вот Люба, Люба — Ирине соперница. Люба сбегала к реке, размахивая простыней.

— Где ж ты пропал? Я думала не увидимся.

— С солнышком прощаюсь.

— А со мной?

Пока стаскивала через голову легкое платьице, он схватил ее за ногу, потянул на себя. Люба запрыгала на одной ноге, заойкала и, не удержавшись, упала на вытянутые руки Леонида Павловича — расхохоталась. Смотри, Ирина, смотри. Все вы одной породы, и на Колю твоего начхать. Ирина, действительно, обернулась, одарила прямо-таки ослепительной улыбкой. Коля посмотрел подозрительно. Но Леониду Павловичу было уже не до них. Теплое женское тело извивалось в его руках. Невинная сначала возня заходила до того самого градуса, за которым начинались скрытые, распаляющие ласки. Они все сильнее прикипали друг к другу и только смутное табу элементарного приличия заставляло откинуться и заглушить желание каким-нибудь акробатическим приемом. А зачем? Зачем глушить? Вот река, вон излучина — там тальник растет. А луга-то какие, господи! Накинув на себя простыню, он протянул Любе руку. Важной походкой патрициев двинулись они вдоль берега. Проходя мимо Ирины, патриций не удержался — припал губами к тоненькой шейке, Ирина отзывчиво дрогнула ножкой, но Леонид Павлович выпрямился и в два прыжка очутился рядом с Любой. Они шли, взявшись за руки, оставив за спиной цепкие взгляды пляжного табора — впереди курчавилась зелень, на дальних полях исходила фонтанчиками поливная машина.

— А там вдали, вдали за косогором...

— Плывет качается... — подхватила Люба и голоса их слились:

— Серебряна луна...

Обрывистый берег скрыл их. У самой воды они остановились. Место было глинистое, с редкой травой поверху. Леонид Павлович завалился на какую-то кочку. Люба разделась. Сложила выгоревшие трусики, лифчик, огляделась. Две белые полоски матовым светом ударили в глаза. Он прищурился. Молочные груди рубиновыми зрачками обводили окрестности, а каштановый холмик, изнывая от бремени переполнявших его сокровищ, откровенно соблазнял на раскопки. Но что-то Любе не приглянулось здесь.

Только Леонид Павлович потянулся к ее крепким шоколадным бедрам, они извернулись вдруг, и Люба с тихим визгом, призывно вильнув полушариями, бросилась в воду. Леонид Павлович — за ней. Вынырнул у противоположного берега. Держась за ветку, он другой рукой вытаскивал подплывшую Любу. Они скользнули в кусты. Гибкие ветки тальника сомкнулись за ними и только густые, тонкие листья, мокро блестя на солнце, выдавали этот скрытый лаз. Трава тут была высокая и шелковая. Качали головой ромашки.