Обратив свой взор в сторону веста, я увидел, что солнце садится в какую-то странную розоватую дымку, благодаря которой оно все еще имело вид тускло-красного диска. В небе над северным горизонтом неподвижно висели легкие перистые облака, которые лучи заходящего солнца чуть тронули золотистым багрянцем. Тут я должен сказать, что все море к норду от нас выглядело как океан тускло-красного пламени, тогда как буруны, продолжавшие нестись на нас с зюйда, казались на фоне этого огненного свечения горами свинцово-черного мрака.
Не успел я налюбоваться этой исполненной грозного величия картиной, как мы снова услышали далекий рев урагана; этот звук был столь ужасен, что я не в силах его описать. Казалось, где-то далеко на зюйде яростно трубит гигантское сказочное животное; прислушиваясь к этому реву, я с особенной остротой ощутил беспомощность наших крохотных суденышек, затерявшихся в безбрежных и пустынных просторах. Звук между тем нарастал, и, с тревогой глядя в ту сторону, я вдруг заметил на горизонте яркую вспышку. Она походила на молнию или зарницу, но была довольно продолжительной по времени; кроме того, я еще никогда не видел, чтобы молнии били снизу вверх. Однако я все же не сомневался, что столкнулся с какой-то разновидностью атмосферного электричества, ибо вспышки эти повторились еще много раз, и я имел возможность рассмотреть их более внимательно. Пока же я смотрел, голос шторма становился все громче и ужаснее.
Когда тусклый диск солнца уже почти касался горизонта, до нашего слуха донесся новый, высокий и пронзительный звук, способный подействовать на самый крепкий рассудок и на самую мужественную душу; в тот же миг боцман прокричал что-то хриплым голосом и с силой налег на рулевое весло. Его взгляд устремился на какую-то точку, находившуюся слева на крамболе;[77] повернувшись в ту сторону, я увидел, что море перед нами скрылось в облаках мельчайшей белой пены, и понял, что шторм наконец нас настиг. В следующее мгновение на шлюпку налетел резкий порыв холодного ветра, но мы не потерпели никакого урона, ибо боцман успел развернуть наше судно ему навстречу. Но вот шквал пронесся дальше, и на несколько секунд все успокоилось. Потом воздух снова наполнился таким громким ревом, что я едва не оглох. С наветренной стороны стремительно неслась стена водяных брызг и пены; ветер визжал и выл, ему вторил грохот тяжелых валов. За секунду до того, как вал налетел на нас, боцман швырнул рулевое весло под навес и, упав на дно, натянул на транец незакрепленный конец чехла, так что теперь вся шлюпка была накрыта им от носа до кормы. Оставалось только прижать чехол к бортам, что мы и сделали: боцман держал свой край с правого борта, а мне крикнул, чтобы я проделал то же самое с левого.
Должен сказать, что, если бы не предусмотрительность боцмана, нам всем пришел бы конец; впрочем, не знаю, что было бы для нас лучше, ибо то, что мы чувствовали каждый раз, когда тонны и тонны воды обрушивались на нашу тонкую крышу, не поддается описанию; к счастью, неистовый ураган частично разметывал валы, превращая их в пену, и воде не хватало плотности, чтобы потопить нас или проломить деревянные щиты навеса. Я говорю «чувствовали», ибо мне хочется описать наше положение как можно точнее; дело в том, что завывание и рев разгулявшейся стихии были таковы, что, кроме них, до нас не достигало никаких других звуков. Даже могучие раскаты грома не были слышны за этой адской какофонией. На протяжении, наверное, целой минуты наша шлюпка тряслась и вздрагивала так сильно, что, казалось, вот-вот развалится; впечатление это еще усиливалось благодаря струйкам воды, то и дело брызгавшим на нас из щелей между планширом и натянутым сверху шлюпочным чехлом. И еще об одном я должен упомянуть: пока длилась эта бесконечная минута, мне почудилось, что наша шлюпка перестала подниматься и опускаться вместе с волнами, хотя происходило ли это оттого, что первый порыв ветра выгладил водную поверхность, или же шлюпку удерживало могучей силой урагана, мне неизвестно, и поэтому я записываю только то, что «чувствовал» тогда.
Вскоре, однако, первоначальная ярость стихии несколько улеглась, и шлюпка стала сильно крениться с борта на борт, словно ветер дул на нее попеременно то слева, то справа; несколько раз в нас с силой ударяли плотные, тяжелые валы, но потом бортовая качка прекратилась, сменившись вертикальными колебаниями на высоких волнах, только теперь шлюпка резко вздрагивала каждый раз, когда оказывалась на гребне.
По моим расчетам, было что-то около полуночи, когда в небе вспыхнуло несколько молний, столь ярких, что они осветили внутренность шлюпки даже сквозь двойной слой парусины, однако никто из нас не слышал грома, ибо рев шторма по-прежнему заглушал все звуки.
Так продолжалось до самого рассвета, когда — убедившись, что по милости Божьей мы еще живы, — мы по очереди поели из наших припасов, напились воды и решили немного поспать. Ужасы прошедшей ночи лишили меня последних сил, и я погрузился в тяжелый сон без сновидений, от которого очнулся только далеко за полдень. Я лежал на спине, и парусина над моей головой чуть просвечивала тускло-серым светом, который то и дело мерк, когда над нами проносились тучи водяной пены и брызг. Кое-как перекусив, я решил предать свою судьбу в руки Всевышнего и с этой мыслью снова заснул.
За следующую ночь я был дважды разбужен резким креном шлюпки, в борт которой ударяли свирепые волны, но, к счастью, наше суденышко легко выпрямлялось, почти не зачерпнув воды, от коей оберегал ее устроенный нами навес.
И снова наступило утро. Чувствуя себя до некоторой степени освеженным сном, я подполз к тому месту, где устроился боцман, и спросил (мне пришлось почти кричать, чтобы перекрыть стук катавшихся по рыбинам[78] незакрепленных предметов), не начинает ли ветер слабеть. В ответ боцман кивнул, и я почувствовал, как во мне снова оживает надежда; приободренный этой радостной вестью, я испытал приступ волчьего голода, который и поспешил утолить тою пищей, какую сумел отыскать.
Где-то после полудня из-за туч неожиданно выглянуло солнце; правда, его свет, просеянный сквозь мокрую парусину, выглядел довольно мрачно, но мы от души радовались ему, полагая, что теперь ураган пойдет на убыль. Какое-то время спустя солнце ненадолго исчезло, потом появилось снова, и боцман, позвав меня на помощь, выдернул несколько гвоздей, каковыми мы накануне закрепили задний конец парусинового чехла, проделав таким образом отверстие достаточного размера, чтобы посмотреть, что происходит вокруг. Выглянув из-под навеса, мы убедились, что воздух все так же полон летящей пены и брызг, превращенных ветром в подобие водяной пыли; прежде чем я успел рассмотреть что-то еще, высокая волна с такой силой плеснула мне в лицо, что я едва не захлебнулся и принужден был на некоторое время снова спуститься в укрытие.
Едва отдышавшись, я снова просунул голову в проделанное нами отверстие и смог воочию увидеть творившийся вокруг ужас. Наша шлюпка то и дело взмывала на гребень очередной высокой волны и на несколько мгновений замирала, погружаясь в облако брызг и пены, поднимавшихся по обеим сторонам ее на высоту многих футов. В следующую секунду шлюпка проваливалась вниз и с головокружительной скоростью неслась по пенному склону волны вниз, где ее подхватывал следующий могучий вал. Иногда гребень волны начинал загибаться вперед еще до того, как шлюпка успевала достичь вершины; тогда ее швыряло вперед как легкое перышко, а потом накрывало водой, так что мы едва успевали прятать головы, чтобы не поплатиться увечьем; в этих случаях ветер принимался яростно хлопать свободным концом чехла, удержать который было чрезвычайно трудно. Впрочем, в том, как шлюпка боролась с волнами, не было ничего необычного, хотя каждую новую волну мы встречали с замиранием сердца; гораздо труднее было выдержать ужас, который был как бы растворен в воздухе. Непрекращающийся грохот, отчаянные вопли и визг пены, стремительно несущиеся волны, похожие на увенчанные снеговыми шапками горы, ураганный ветер, от которого перехватывало дыхание, — все это трудно представить и еще труднее описать.