— Господин подполковник, вы имеете право не верить мне, я дал вам к этому все основания, — сказал Циммерман, — но теперь я ничего не скрою, только, прежде чем я начну свои показания, вызовите сюда Фриду… — Он поправился: — Фрау Эльфриду Вебер.

— Зачем это? — сухо спросил я.

Циммерман тихо сказал:

— Если она повторит ваши слова о том, что она просила за меня, я ничего не скрою.

Я внимательно посмотрел на него и понял, что он не врет.

— Хорошо. Только вам придется подождать госпожу Вебер, пока ее не привезут сюда из больницы.

— Из больницы? — переспросил Циммерман. — Почему из больницы?

— Потому, что ваши друзья устроили покушение на меня. Я уцелел, но госпожа Вебер, ехавшая вместе со мной в автомобиле, получила сильные ушибы.

— И она все же просила обо мне? — в волнении спросил Циммерман.

— Да.

— Господин подполковник, снимайте допрос, — глухо сказал арестованный, опускаясь на табуретку.

Я не перебивал Циммермана, успевая лишь набрасывать стенограмму. Теперь я видел, что он не утаивал ничего.

— Да, нам было приказано рейхсмаршалом вернуться сюда и во что бы то ни стало увезти архив и его переписку, которую мы бросили второпях. Это было нашей обязанностью, но мы не выполнили ее.

— Почему?

— Потому, что наступление русских было стремительным и внезапным, и еще потому, что нас, близких к Герингу людей, здесь было несколько и каждый понадеялся на другого. Я лично был уверен, что барон Манштейн увезет бумаги, но барон в последние минуты эвакуации не смог сделать этого.

— Что вы тогда переправили в гробу из Шагарта?

— Дневники рейхсмаршала, его личные письма и часть переписки с фюрером и Гессом, касающейся нападения на вашу страну. Но всего отправить мы не смогли. Самое главное — это документы о тайных переговорах в Швейцарии между князем Гогенлоэ, фигурировавшим под вымышленной фамилией Паульс, и Алленом Даллесом, братом Фостера Даллеса, скрывавшимся под псевдонимом Балла, затем материалы о переговорах, происходивших в Анкаре, Стокгольме и Лиссабоне…

— А вы не лжете?

— Нет, я говорю правду, — упрямо сказал Циммерман. — Как видно, вы даже и не представляете себе, какой огромной ценности документы попадают вам в руки. В оставшейся папке, кроме того, основная переписка рейхсмаршала с американскими финансистами Рокфеллером, Морганом и Дюпоном… — Фашист замолчал и потом сдавленным голосом добавил: — Стенограммы секретных совещаний о подготовке сепаратного мира.

— С кем велись эти совещания? — не веря своим ушам, спросил я.

— С Америкой и Англией. Вернее, с частью американского правительства и сенаторами, врагами СССР. В частности, и о беспрепятственном вступлении американских войск в Берлин.

— Зачем?

— Чтобы помешать занятию его вашими войсками.

— Слушайте, Циммерман! Вы же понимаете, что вы говорите о наших союзниках… — не сдерживаясь, сказал я.

— Я прекрасно отдаю себе в этом отчет, господин подполковник. Но все, что я говорю, правда. Там имеется соглашение об этом, подписанное, с одной стороны, Алленом Даллесом, с другой — Геббельсом и Кребсом. Поэтому прошу учесть всю важность и ценность моего признания, прошу вас спасти мою жизнь.

— Все будет учтено. Продолжайте дальше.

— Есть там и переписка Гесса с англичанами — с леди Астор, Мосли и другими видными, влиятельными людьми. Часть ее увезена, но кое-что еще осталось в городе.

— Кто сопровождал архивы до Берлина?

— Фон Трахтенберг.

— Очень был рассержен Геринг, узнав о брошенных архивах?

— Да. Настолько, что приказал всем тем, кто должен был эвакуировать их, немедленно вернуться обратно в Шагарт и увезти или уничтожить их. Ведь он же понимает исключительную важность для вас этих архивов.

— Сообщите мне текст и номер расписки радиограмм.

— «Сельдь» и «тысяча восемьсот девяносто». Сельдь по-немецки — «Херинг», а тысяча восемьсот девяносто — год рождения рейхсмаршала.

— Кто такая «переводчица Надя», служившая в комендатуре?

— Ирма Леве из Союза гитлеровской молодежи, прибывшая сюда из Польши.

— Генеральша Таубе?

— Она выполняет роль «почтового ящика», у нее же и конспиративная квартира организации.

— Кто возглавлял вашу группу?

— Фон Трахтенберг, а в его отсутствие — Манштейн.

— Как не пришло в голову Герингу, что посылать обратно в Шагарт Манштейна, Трахтенберга и вас, которых здесь знают все, равносильно смерти?

— Вначале Геринг хотел просто расстрелять всех, но потом передумал и послал нас сюда обратно.

— Кто такой агент С-41?

— Это доктор фон Гредих, один из тех, кто вместе с Трахтенбергом перевез в Берлин документы, которые были сложены в гробу.

— Увезенные документы были там же, где и остальные бумаги Геринга?

Циммерман посмотрел на меня и спокойно сказал:

— Я вижу, что вы не знаете, где находились те и где сейчас находятся остальные бумаги рейхсмаршала, но я начал говорить правду и скажу все. Увезенные на самолете дневники и переписка находились в доме Трахтенберга, в той самой вилле, где вы захватили меня, в тайнике стены за шкафом. Все же остальные документы, личные архивы, договоры с американцами и переписка с ними были оставлены Герингом у Манштейна и хранились в сейфе, вделанном в стену второго этажа. Дом этот разрушен английской бомбой, но стена, где находится сейф, уцелела.

— Я знаю этот дом, он рядом с нами, — сказал я. — Теперь я вижу, что вы действительно сказали правду. До свидания!

Циммерман сидел опустив голову.

— Я не знаю, что с вами будет дальше, но во всяком случае признание облегчит вашу вину, и я буду просить о смягчении вашей участи, — сказал я.

Фрейлейн Марианна с беспокойством озиралась по сторонам. На глазах ее блестели слезы.

— Чего она плакала?

А кто ее знает, товарищ гвардии подполковник, — засмеялся Глебов. — Я довел ее до комендатуры, стал звать к себе чайку попить, а она вдруг кинулась бежать. Ну, я ее, конечно, за руки и в ворота. Так и привел.

Немка, дрожа, смотрела на нас, испуганно переводя глаза с одного на другого.

— Напугал девушку, ухажер. Разве так можно? Ну, а чего она все-таки испугалась?

— Думает, что арестована, товарищ гвардии подполковник.

— Значит, есть чего пугаться, — сказал я и по-немецки спросил Марианну: — Вы знаете, где находитесь?

— О да! В русской комендатуре! — вздрогнув, ответила она.

— А почему вас привели сюда, знаете?

— Н-н-нет!

— Неправда, знаете! — сердито сказал я, глядя на обмершую немку.

— Ничего не знаю! — заголосила она. — Госпожа генеральша может подтвердить, что я честная женщина…

— Но, скажите, ведь вы же встречаетесь иногда с молодыми людьми? — спросил серьезно я.

Немка покраснела.

— Мне трудно одной, господин офицер, — тихо сказала она, — и потом, это все делают… а я служу в таком месте, где невозможно уберечься.

— Тогда отчего же вы не захотели подняться наверх с моим солдатом? — указывая на Глебова, спросил я.

— Наверх я не могу. Это нам запрещено генеральшей, но я совсем не против вашего солдата.

— А почему запрещено?

— Потому, что туда ходят разные важные лица и они не хотят, чтобы их видели там.

— А-а, это резонно. А кто же эти важные лица?

— Я не знаю, я их не видала, тем более что эти господа ходят не через пивную, а со двора соседнего дома.

— А девушек знаете?

— Знаю тех, которые иногда спускаются в пивную.

— А остальных?

— Остальных — нет, потому что они боятся, чтобы о них не узнали родные.

Я поговорил с немкой еще минут десять. Было ясно, что она ничего не знает и даже не догадывается о том, что происходит на четвертом этаже. Я успокоил ее, сказав, что ей придется переночевать в комнате старшины, тем более что Глебов ночью выедет со мной по делам.

— А утром я смогу уйти отсюда?

— Конечно, я бы и сейчас отпустил вас, но уже поздно, и первый же патруль заберет вас, — объяснил я Марианне.