— Праведник… наш спаситель… божий меч… лев ислама, угодный пророку, — бия себя в грудь, кричали мужчины.
— О-о!! Свет пророка… надежда бедных… исцелитель больных… — плача, кричали женщины, царапая лица и разрывая на себе платья.
— Стойте… безумцы! Остановитесь! — покрывая общий шум, закричал Гази-Магомед. Лицо его побагровело. Глаза сверкнули гневом. — Безумцы… срамники! Что вы делаете? Разве можно встречать так человека такого же, как вы? Почему вы решили, что богу угодно такое низкое и бесстыдное пресмыкание? То, что вы делаете, оскорбляет бога. Вы ведете себя, как рабы. Встаньте! Не валяйтесь в пыли, не плачьте, как трусливые бабы. Свободный человек никогда не плачет, плачут только слабые. Будьте сильными, сокрушайте в себе страх, боритесь с собой, тогда никто не посмеет надеть на вас ослиное седло. Завтра, если поможет бог, я скажу проповедь в мечети. До завтра, братья! — И он вошел в распахнутые ворота дворца. Он был так величественно суров, что даже сыновья шамхала, забывая о своем высоком звании, низко поклонились ему.
Пол залы по персидскому обычаю был устлан коврами, с раскиданными по углам шелковыми подушками и мутаками. Посредине журчал фонтан, над которым висела зажженная хрустальная люстра (подарок Ермолова). Огонь свечей отражался в зеркалах, вделанных в стены, и играл на цветной мозаике высоких окон. Старый Мехти-хан, одетый в знак уважения к гостю в горскую черкеску, без русских орденов, лент и генеральских эполет, сидел на подушках посреди залы. Возле него была высокая жаровня — мангал с грудой золотых раскаленных угольев, от которых шел жар. Позади шамхала стоял его старший сын, Сулейман, высокий, статный человек лет сорока. Он был в светлой черкеске, с золотыми газырями и таким же кинжалом.
— Ас-салам алейкюм! — чуть приподнимаясь с подушек, сказал Мехти-хан, завидя входившего Гази-Магомеда.
— Алейкюм салам! — подходя к шамхалу, ответил тот. Гость и хозяин пожали друг другу руки.
— Садись, праведник, возле меня. Погрейся с дороги у мангала, отдохни, потом, после намаза, поговорим о деле, приведшем тебя ко мне.
В комнату вошли и остановились у дверей Зубаир и Абу-муслим. Они почтительно стали у порога, готовые по первому же знаку отца войти в залу. Но старый шамхал, не глядя на них, сказал:
— Вот мой старший сын, Сулейман, будущий дагестанский шамхал. Его глаза и уши тоже открыты для твоих слов, божий человек.
Сулейман молча поклонился, выжидательно глядя на Гази-Магомеда. Его несколько холодные, испытующие глаза не соответствовали словам отца. Гази-Магомед спокойно взглянул на него и протянул руку. Сулейман еле коснулся ее. Гази-Магомед дальше уже не замечал его.
— Я не устал. Путь был легок, а люди, встречавшиеся по дороге, радовали меня, — садясь возле шамхала, сказал он.
По знаку Сулеймана слуги внесли большой медный таз, душистый кусок мыла, узкогорлый кувшин и домотканое полотенце. Шамхал и его гость вымыли руки. Стоявший у порога Зубаир кивнул головой, и слуги внесли подносы с пловом и хурушами из жареной утки, фазана и молодого барашка, залитых соусами из вишни, толченого ореха, кизила и кишмиша. В пузатых графинах была ключевая вода и холодный айран. Пивший запоем шамхал в знак уважения к своему гостю не только не подал к столу вина, но даже сутки до этого воздерживался от спиртного.
Ужинали они втроем: шамхал, его сын Сулейман и Гази-Магомед. Зубаир и Абу-муслим, как младшие дети шамхала, не могли сесть вместе с отцом и прислуживали, распоряжаясь слугами, наливая айран и воду в деревянные миски. Гость ел медленно и мало. Шамхал, которому никакая еда без вина не шла в горло, почти беспрерывно говорил. Сулейман молча пробовал все хуруши и запивал жирный тяжелый плов ледяным айраном. Иногда он искоса недоброжелательно поглядывал на Гази-Магомеда; на своих почтительно прислуживавших братьев он ни разу даже не взглянул. От все замечавшего, наблюдательного гостя не ускользнуло это.
Когда слуги убрали плов и поставили перед ними сладости и крепкий лайджанский чай, шамхал знаком разрешил младшим сыновьям сесть рядом. Слуги оправили свечи и тихо вышли за порог.
— Я слышал, ты говоришь, божий человек, что пророк открыл тебе во сне и в видениях будущее Дагестана, поэтому я писал тебе письма и звал приехать ко мне. Научи меня, моих детей и мой народ шариату, — беря за руку Гази-Магомеда, сказал шамхал.
— Я не пророк, я меньше его тени, но слово божье коснулось моих ушей. Ты вали[63] Дагестана, большое, важное лицо на земле, все горские народы подчиняются тебе, а которые независимы, те считаются с тобой и слушают тебя, и ты хочешь, чтобы я научил тебя шариату…
— Хочу… — перебил шамхал. — Если же откажешь, то бойся божьего суда. На том свете, перед мечом аллаха, я укажу на тебя как на виновника, если не направишь на истинный путь…
— Но он очень тяжел и опасен, особенно же для богатых, обласканных русскими людей, — сказал Гази-Магомед.
— Шариат — дело нужное, полезное. Оно должно укрепить ислам и помочь мне расширить власть и за пределами наших земель.
Гази-Магомед молча кивнул, но не сводивший с него глаз Сулейман заметил легкую усмешку на его лице.
— Я вижу, что ты, владетель и вали Дагестана, верно понимаешь суть и значение шариата и того дела, которое мы, бедные рабы аллаха, хотим распространить на равнине и в горах. Хорошо! Я научу тебя шариату. Я помогу твоим подданным стать истинными мусульманами, а ты прикажи им слушаться меня, а тех, кто будет противиться — накажи. За такое доброе дело бог наградит тебя раем, пророк снимет грехи с твоей души…
— Напиши народу воззвания, выступай с речами во всех моих владениях. Грози и карай моим именем ослушников, а я завтра же пошлю приказы в села, о божий человек. Только учи их добру и шариату. Внушай им, что власть и шариат необходимы людям… — путаясь в словах, охваченный восторгом и старческой болтливостью, бормотал шамхал.
— А некоторые люди говорили, что ты проповедуешь уничтожение власти богатых… Будто ты призываешь нищих и бездомных людей убивать своих ханов и мулл? Говорят, ты искал даже самого Сеида-эфенди? — вдруг сказал Сулейман.
Это были его первые слова, обращенные к Гази-Магомеду.
Мехти-хан удивленно поглядел на сына, но Сулейман, не обращая на отца внимания, продолжал:
— Говорят, ты даже писал об этом бумаги?
— Тебе неверно сказали мои слова, Сулейман-эфенди! Все, что я говорил и писал, все это написано в несомненной книге, и я только повторяю народу эти слова, ничего другого я не говорил. О том, что богатые должны помогать бедным, кормить голодных, не кичиться своим богатством и помнить бога, сказано там. Во второй главе несомненной книги пророк говорит: «Те, которые раздают свои богатства на пути божием и не сопровождают свои милости упреками и дурными поступками, будут иметь от бога награду. Они уподобляются зерну, которое производит семь колосьев и из которых каждый даёт сто зерен. Бог дает вдвое тому, кому хочет». Когда пророк видел измену среди своих приближенных, он без жалости казнил их. Когда он вошел в Мекку, разве он не приказал казнить семнадцать отступников корейшитов[64], хотя они и укрылись под покровом Каабы?[65] Можем ли мы пожалеть изменника и богоотступника только потому, что он мулла? Нет! Его должно наказать еще сильнее, чем простого человека.
— Правильно! Когда в стаде портятся овцы, пастух в первую очередь наказывает собак! — неизвестно для чего сказал шамхал.
— А что нам делать с русскими? Воевать? Говорят, ты призывал к священной войне с ними! — прищуривая глаза, спросил Сулейман.
— Шариат не касается русских, как не касается истинных мусульман русская вера. Воевать с неверными призывал нас пророк… Но когда воевать — это дело владетелей и султанов…
Абу-муслим и Зубаир не вмешивались в разговор, но Гази-Магомед, знавший о распре в семье шамхала, подметил огонек ненависти, загоревшийся в их глазах, когда Сулейман холодно и оскорбительно сказал в ответ: