Сам хозяин, белед Абдулла, то появлялся, то выходил из кунацкой, делая распоряжения женам, готовившим на дворе угощение гостям.

За оградой стояли аульчане, старики и молодые, поглядывая во двор Абдуллы. Десятка два телохранителей, прибывших вместе со своими господами, толпились вокруг дома, переговариваясь с жителями аула. За околицей, заняв край села и пригорок, дежурило около сотни конных и пеших людей, наблюдавших за дорогой.

К вечеру в Кусур приехали Аслан-кадий и старшина лезгинского аула Джары Сеид Чанка-оглы.

Хан Сурхай приветствовал от имени шаха Ирана собравшихся и, прочтя им обращение исфаганского шейха Казими к горцам, сказал:

— Все готово к началу великой войны… Кони иранских всадников оседланы, шашки наточены, и тучи непобедимой кызыл-башской конницы уже нависли над границей. Шах-Заде, могучий лев ислама, Аббас-Мирза уже вынул из ножен свой зюльфагар… еще неделя-другая, и русская кровь задымится на Араксе, Мугани и Барчало… Великий инглизский курул[58], друг и помощник средоточия вселенной, страшного хункяра Персии, с другой стороны ударит на проклятых москов… Вот перед вами минбаши Монтис, по воле всемогущего аллаха уже год назад переменивший ересь Исы (Иисуса) на единственно праведную, святую веру — магометанство.

Все с уважением посмотрели на англичанина, причем Шамулай, причмокнув губами, восхищенно произнес:

— Аллах акбар!!! Его свет охватит всю землю!

Монтис, все это время почтительно молчавший, наклонил голову и, прочтя короткую аль-риги[59], провел обеими ладонями по лицу, вздохнул и по-арабски сказал:

— Велик аллах и велики его дела… Горе тем, кто уклоняется от его пути во имя своих интересов.

Никто из присутствующих, кроме Шамулая, ничего не понял из сказанного, но все еще раз с почтением оглядели Монтиса.

— Высокопоставленный эльчи[60] инглизского курула в Тегеране просил передать вам, что близок день, когда вся Европа поднимется против москов… — негромко продолжал Сурхай, поглядывая на англичанина. Монтис кивнул. — Русским приходит конец. У них в собственном доме происходит шулюх[61]… Им сейчас не до войны с нами. Родной брат императора поднял восстание против него, и в их столице, да сожжет аллах ее своим огнем, дерутся войска друг с другом… Так ли я говорю, уважаемый минбаши? — спросил Сурхай гостя.

Монтис снова утвердительно кивнул и сказал по-персидски:

— Истинная правда! Уже несколько недель в Петербурге и Москве идет ужасная резня между сторонниками царя Николая и войсками его брата Константина. Пожары охватили столицу…

— Слава аллаху! — прошептал мулла Магомед, еще ближе придвинувшись к англичанину.

— …Половина России дерется друг с другом, и царю теперь не до вас. С помощью бога вы, орлы Дагестана, вместе с непобедимыми войсками хункяра освободите Кавказ!

— А как сардар Ярмол? За кого он воюет, за царя или его брата? — не без любопытства спросил осторожный хозяин дома, белед Абдулла.

Все насторожились.

Монтис помолчал и потом, махнув рукой, негромко рассмеялся.

— Сардар Ярмол доживает последние дни… Кто бы ни победил, царь или его брат, Ярмолу конец. Его прогнали.

Абдулла даже приподнялся, мулла Магомед откинулся назад и недоверчиво повторил:

— Прогнали?

Новость была так неожиданна, что все замерли в оцепенении.

— Да… на его место приезжает другой генерал… Паскевич. Испытанный и верный друг английского курула, — коротко сказал Монтис.

Весь вечер и половину следующего дня длилось совещание съехавшихся делегатов, после чего Монтис и Сурхай-хан казикумухский роздали присутствующим холщовые мешочки с английским золотом и серебром. Некоторым, менее важным, как, например, старшине Сеид Чанка-оглы, досталось немного, по шесть-семь мешочков серебра, но таким, как Аслан-кадий, Гаджи Шефи-бек или Мустафа дербентский, щедрый англичанин дал много плотно набитых золотом мешочков.

К вечеру второго дня делегаты разъехались по своим местам, и только полковник Монтис вместе с Сурхай-ханом прогостил в Кусуре еще трое суток. Потом они исчезли из Кусура.

Наутро, после встречи с Ермоловым, князь Александр Сергеевич Меншиков отправился в Тифлис, а генерал Ермолов решил на день-другой завернуть в крепость Внезапную. Донесения о состоянии крепости не нравились ему.

«Пока я еще хозяин корпуса и всей Кавказской линии. Когда погонят отсюда, тогда уж пусть Паскевич со своими доморощенными вобанами[62] строит новые», — оглядывая в подзорную трубу верки поднимавшейся впереди крепости, подумал он. Не доезжая до кумыкского села Андрей-Аула, Ермолов остановил отряд, вышел из коляски и, сев на своего рослого, золотистого жеребца, пропустил перед собою казачьи сотни и приободрившихся при виде крепости солдат.

— Песельники, вперед! — скомандовал генерал и, обгоняя сотни на широком намете, вырвался в голову колонны. Под звуки старой казачьей песни, под гудение сопилок и сурм он въехал в Андрей-Аул, на улицу которого высыпало все его население. На крышах замелькали фигуры женщин. Оглашая криками дворы, сбегались ребятишки. Фуражиры, фурштадты, пехотный прапорщик с двумя казаками мелькнули в толпе.

Сдвинув брови, в черной, свисавшей с плеча бурке, с нагайкой в правой руке, на игравшем под ним жеребце Ермолов торжественно ехал среди замершей, молча взиравшей на него толпы.

Уже прошли казачьи сотни, потянулись телеги, четко промаршировали егеря, а жители аула все еще стояли на улице, глядя вслед уходившей к крепости колонне.

Этой же ночью во все концы Дагестана побежала весть о том, что грозный и жестокий «Ярмол-паша» неожиданно появился во Внезапной.

Через несколько дней полковник Монтис, находившийся уже в районе Дербента, через своих агентов уведомил английского посла в Тегеране и персидского наследника Аббаса-Мирзу о том, что генерал Ермолов, наперекор уверениям русского царя и мирной миссии князя Меншикова, объехал крепости и принял меры к укреплению их.

Скверное настроение, создавшееся в результате письма Закревского и свидания с Меншиковым, нашло выход. Ермолов, мрачный, с холодной иронией придирался к перетрусившему Краббе, то и дело прерывая доклад генерала злыми, саркастическими репликами:

— Не вижу, государь мой, крепости… армянский базар, солдатский постой и офицерская бордель, а не укрепление. А среди офицеров нравы совершенно азиятские… Бабы, ребятишки какие-то, армянские лавчонки… Где это видано, чтобы на первой линии с противником гаремы возили, театеры с фарсами разыгрывали?

Князь Голицын поднял брови и холодно посмотрел в сторону генерала.

— Не офицеры, а турецкие паши… Но я этого не потерплю…

— Ваше высокопревосходительство, мне было разрешено еще в Петербурге, и мне кажется… — смотря на Ермолова, как на пустое место, сказал Голицын.

— Про-шу не перебивать, полковник. Мне не интересно, что вам кажется, а вам должно быть известно, что здесь не Петербург и не великосветские балы, а Кавказская линия и что театеры и актерки тут не к лицу, а тем паче на первой линии.

Обходя укрепления, он только молча махнул рукой и, оборвав на половине осмотр, пошел в слободку, где жили семейные солдатские роты. Фон Краббе, Пулло, Юрасовский и сопровождавшие главнокомандующего штабные офицеры поспешили за ним, держась позади разгневанного генерала.

В слободе было шумно, грязно и весело: сновали бабы с подоткнутыми подолами, детишки, бородатые солдаты, хрюкали свиньи, квохтали куры; пьяный фурштадт ломился в запертые двери солдатской лавчонки, пахло обжитым жильем, печеным хлебом, дымом. Низенькие белые хаты вытянулись в ряд, на площади виднелась маленькая пузатенькая церковь и в стороне от нее — вольный базар.