Генерал фон Краббе уже через пять минут забыл о Петушкове, но бедный подпоручик, промаявшись в ожидании приказа целый день, под вечер побрел к начальнику гарнизона. Петушков был не в духе. Ехать в отряд полковника Пулло ему не хотелось. Дорога в Дады-Юрт шла по пересеченной, лесистой местности, мало ли какие опасности могли встретиться на пути. «Как бы еще, на ночь глядя, не погнал, немчура окаянная, так и не повидаешься с Нюшенькой», — тревожно подумал он.

— Ба! Петушков, приятная встреча, — раздалось около него, и высокий офицер в голубом башлыке опустил руку на его плечо.

— Небольсин, Александр Николаевич, какими судьбами? — вздрагивая от толчка, удивленно вскричал Петушков. — Да ведь ты же, мой ангел, в отряде полковника Пулло?

— Был, но сейчас прислан к генералу с донесением. Да что это ты так раскис, любезный! Нездоров, что ли?

— А когда обратно? — не слушая его, перебил Петушков.

— Зачем же обратно? Отряд сегодня ввечеру выступает из аула и через три дня будет здесь. Да постой, постой, что это ты, братец мой, так невежлив, с тобою говорят, а ты куда-то бежишь, — ловя за рукав Петушкова, засмеялся Небольсин.

Подпоручик, сияя от радости, наклонился к его уху и шепотом произнес:

— Тайна… великая тайна, но тебе откроюсь… Вот читай. — И, порывшись в кармашке сюртука, извлек письмо и еще тише добавил: — От Нюшеньки.

Небольсин отодвинулся от него и удивленно спросил:

— Те-бе… от Нюшеньки?

— А что? Почему бы и нет? Я, знаешь, Небольсин, не хочу только хвастать, а у женщин всегда имею большую аттенцию.

Но поручик не слушал его. Развернув смятое письмо, он быстро прочел его, потом вздохнул, закрыл глаза и, проведя ладонью по лицу, тихо улыбнулся.

Петушков удивленно смотрел на него. Вдруг Небольсин весело рассмеялся.

— Счастливчик ты, Петушков! Умом и красотой не обидели тебя боги… истый Парис, — отдавая письмо, сказал он.

Петушков выставил вперед грудь и улыбнулся.

— Завидую тебе, любимец богов и князевых наяд; об одном только прошу, когда будешь говорить с прелестницей Нюшенькой, скажи ей, что я шлю низкий поклон и сегодня же нарву для нее десять сиреневых букетов из лазаретного сада.

— Десять сиреневых букетов? — перебил его Петушков. — Не много ли будет? Хватит одного, да побольше.

— О нет, мой счастливый друг, тебе утехи любви, а мне, — Небольсин вздохнул, — презенты дамам. Именно так, именно десять, и обязательно из лазаретного сада… пусть посмеется над моей смешной фантазией.

— Скажу! — покровительственно обещал Петушков. — До завтрева, мон шер, да, кстати, — уже с верхней ступеньки спросил он, — а как, потерь у нас много?

Небольсин посмотрел на него, помолчал, нахмурился и сказал:

— Хватит.

— Нет, нет, постой… ведь мне же Нюшеньке придется сказать… она же беспокоится, просит.

— Ничего. Скажи, что ее обольстительный князь жив и от боя был верстах в четырех.

— А… а остальные?

Небольсин повернулся, махнул рукой и, не прощаясь, сошел вниз.

— Чудной какой-то… а еще переведенный из гвардии, — поджимая губы, удивился Петушков и вошел в канцелярию фон Краббе.

Один из дворецких провел подпоручика по коридору, другой с поклоном открыл ему дверь в залу.

— Пришли… а мы уж и не чаяли увидеть… думали, и вас на чечена угнали, — сказала Нюшенька и, схватив подпоручика за руку, взволнованно спросила: — Ну как там, кого убили? — голос ее дрогнул. — Говорите, ну да рассказывайте же, а то здесь ужас чего не говорят!

— Успокойтесь, уважаемая Нюшенька! Князь ваш невредим, хотя бой был горячим и многие русские герои полегли на поле брани смертью храбрых, но господняя десница охраняла нашего дорогого князя.

Стоявший сбоку от Нюшеньки камердинер Прохор перекрестился и, кланяясь на образа, нарочито громко зашептал:

— Слава тебе господи, спас и сохранил его сиятельство от басурманских пуль!

— Уцелел наш князенька, живой, не ранетый наш ангел, наш золотой барин, — суетливо заговорили девушки, стоявшие у стены, и, следуя примеру Прохора, закрестились на образа.

— А убитых много? А? Кто такие? — с прежним волнением сказала Нюшенька. В ее глазах блеснули слезы.

— Много, ведь бой был страх какой лютый, но не страшитесь, не тревожьтесь, уважаемая Нюшенька. Я ж вам точно сказываю, что его сиятельство невредим, — важно сказал Петушков, оглядывая голицынских слуг.

— Да!! Это хорошо… слава богу… очень приятно, — торопливой скороговоркой проговорила Нюшенька. — А кто из господ офицеров убитый? — Лицо ее побледнело, глаза тревожно смотрели на подпоручика.

— Мно-ого! Человек, почитай, тридцать будет, — соврал Петушков и остановился, видя, как побелело лицо девушки. — Ну, тридцать не тридцать, а около того. Мне только что поручик Небольсин про эту баталию сказывал. Ужасти какой бой был.

— Небольсин… — перебила его Нюшенька, и густая краска залила ее бледное лицо. Она отвернулась, достала из рукава кофточки платок и, приложив его к лицу, сказала: — Насморк замучил, дышать нечем! А разве поручик тоже там был?

— А как же! Только сегодня оттудова вернулся. Послезавтра весь отряд здесь будет.

— Слава тебе, господи! Увидим нашего дорогого владыку, нашего любимого господина, — снова забормотал Прохор.

— Ну, господин офицер, ваше приятное благородие, за то, что сообщили про нашего князеньку добрые вести, мы вас чайком да варением побалуем. Правда, девоньки? — смеясь, спросила Нюшенька.

— Стоит… стоит, — зашумели остальные.

— А я тем временем расскажу про все, и кого убили, и кого ранили…

— Стоит ли такие страхи сказывать! — остановила Петушкова Нюшенька. — Я ужас как боюсь про страшное, а особливо на ночь, выслушивать.

Петушков открыл рот и глупо уставился на нее.

— Раз наш князенька целый, вы лучше про веселое расскажите, чем нам про чужое горе слушать, садитесь вот возле меня, сказывайте да ждите, когда Машенька-вострушка чаем нас будет угощевать.

Нюшенька была так спокойна и так занята предстоящим чаем, что Петушков, как ни был расположен к ней, даже озлился. «И чего расспрашивала об убитых, нужны они ей больно, как услыхала про своего князя, так и страхи все пропали», — подумал он. Но через минуту Петушков уже забыл об этом огорчении. Забравшись в угол залы, он уселся на крытую коврами и подушками тахту и, млея от радости, понес всякую чепуху.

Камердинер вышел. Толстушка, или Машенька-вострушка, как звала ее Нюшенька, хозяйничала за столом. Две девушки вполголоса пели чувствительную песенку «Два сердца». Остальные, сидя но углам за вышиванием, подтягивали им.

— Ах да, кстати, — снижая голос, вспомнил Петушков, — ведь я обещался передать вам, дорогая Нюшенька, глубокий поклон от поручика Небольсина.

— А разве поручик знал, что вы идете сюда? — нагибая ниже голову над вышивкой, тихо спросила Нюшенька.

— Я сказал ему. Он, бедняга, даже посинел от зависти. Ведь, между нами сказать, он тоже тайно обожает вас, прелестная Нюшенька!

— Да? А я и не знала…

— Обожает, обожает, только не имеет смелости показать вам сие. Он хороший, однако простоват очень, хотя и из гвардейцев. Насмешил он меня сегодня. Передай, говорит, обольстительной Нюшеньке мой скромный поклон и скажи, что я сегодня же нарву для нее в лазаретном саду десять букетов сирени… А? Десять! — весело рассмеялся подпоручик.

— Сегодня, десять букетов? — подняла голову девушка.

— Десять, и именно, говорит, в лазаретном саду. Ну не чудак, десять букетов?

— Сегодня… десять… — не слушая его, повторила Нюшенька и посмотрела по сторонам. Девушки пели, никто не слушал их. Вдруг Нюшенька уронила свое шитье на колени и, обхватив руками голову, засмеялась. На ее влажных глазах показались счастливые слезы.