— Натуральный кизлярский чихирь, можно сказать, лучший-с… А что насчет сладости, так вот вам сахарная водочка… А винцо без кислости все одно что дева без персей, — ответил Петушков, дотрагиваясь до обтянутой груди толстушки.

— Ну, ну, без шалостев! И не целуйте меня, это еще что за новости, — отодвигаясь от подпоручика, заявила актерка, но ее лукавые, смеющиеся глаза говорили совсем другое.

— О друг, любезный Хлоя, не осуждай его поступок страшный, любовь ему затмила очи, и сердце бедное его страдает. — продекламировала блондинка и, сделав пируэт, положила на колени Петушкова ногу, обутую в козловый сапожок.

— Люблю в женщинах женскость. Только тогда появляется у меня с ними короткость. Примите меня в свою аттенцию, — подскакивая с места, воскликнул Петушков, ловя ножку белокурой красавицы, но она, делая очередное па, уже перенеслась к усатому пехотинцу и, отвешивая ему театральный поклон, низко склонилась перед ним: — О, мой возлюбленный Викто́р, вы столь достойны щастья и любви, что и за гробом я верна вам буду! Примите пылкой дар моей любви безмерной! — и влепила в самые губы поручика звонкий поцелуй.

— Меня зовут Прокофий, а не Виктор, — обтирая усы, проговорил офицер. Это были его первые слова за вечер. Сев за стол, он один за другим выпил стаканов пять красного вина, и, охмелев, стал рассказывать не слушавшим его девушкам о своей жизни в станице Шелкозаводской, о роте, которую неправильно отобрал у него какой-то капитан Турков. Иногда он смеялся, хватал за талии своих соседок, потом запел во весь голос «Во лузях». Оборвав пение, он влез на табурет и, еле стоя на нем, покачиваясь и балансируя, стал выкрикивать слова команды:

— Заряжай… ать-два… от плеча к ноге, делай р-раз!!

— Привели бог знает кого, вот уж кавалер, не дай господи, чистый в обращении мужик! У нас кучер Матвей и то повеликатней будет! — косясь на поручика, сказала толстушка.

— Миль пардон, ма шер, сам вижу, что моветон, хоть и офицер; у него одна нагая существенность и никакой дворянской приязни. Что поделаешь, все светские господа ушли на чечена, — пожал плечами Петушков.

Четверти опустели. Выпитая водка и чихирь кружили головы заскучавшим девушкам, и они, уже не обращая внимания на мужчин, стали ссориться друг с другом, припоминая одна другой какие-то обиды. Петушков, забившись в угол, целовался с худенькой черноглазой актрисой, игравшей в «пиесе» одну из испанок. Белокурая балерина, обняв «амура», кружила ее по комнате, щекоча и смеясь. Пехотный поручик, стоя на коленях, бессвязно уговаривал девушку в розовом сарафане ехать с ним в станицу Шелкозаводскую, где «полковой поп… раз-два… по команде обвенчает нас… и ты станешь… по-по-рутчицей… а потом и… капи… таншей».

Охмелевшая девушка, хихикая, слушала, не отнимая руки, которую держал офицер.

Средняя дверь внезапно полураскрылась, и на пороге показалось бритое, с опущенными вниз баками лицо камердинера князя Прохора, или Прохор Карпыча, как величала его прислуга. Лицо Прохора было глупо изумлено. Зрачки широко раскрыты. С минуту он переводил взор с одного на другого, потом вдруг побагровел и высоким, срывающимся голосом крикнул:

— Бесстыдницы, это чего ж такое? — И ткнул пальцем на остатки еды, пустые бутыли и залитый, закапанный вином стол.

Голос его был так визглив и угрожающ, что девушки ахнули и в страхе заголосили.

Растерявшийся, бледный Петушков вскочил со стула и, бросив свою даму, прячась в углу, хотел незаметно выскользнуть, направляясь вдоль стены к выходу.

— Негодницы! Вот ужо приедет их сиятельство!.. — переступая через порог, визжал Прохор. — Он вас, срамниц, на конюшню пошлет.

— Т-с-с… те… прошу тебя, милейший Прохор… как тебя по батюшке… не устраивай шуму. Ну, прошу тебя, ну, умоляю наконец, — лепетал Петушков. Расстегнув мундир и вынимая из внутреннего кармана зелененькую ассигнацию, он торопливо совал ее в руки Прохора..

Камердинер краем глаза оглядел бумажку и с презрительным достоинством отвел руку Петушкова.

— Не надо-с, не берем… а вам очень даже стыдно такое делать! Приедут князенька, обо всем доложено будет. — И, чувствуя свое превосходство над окончательно струсившим подпоручиком, назидательно сказал: — Стыдно-с, сударь!

Петушков, заглядывая ему в глаза, лепетал что-то с просительной улыбкой, как вдруг пехотный офицер отодвинул резким толчком в сторону Петушкова и, подойдя к иронически улыбавшемуся камердинеру, спросил:

— Кто такой?

— Камердинер их сиятельства, Прохор Полушкин, а вы кто есть в нашем доме, сударь? — с важностью осведомился Прохор.

— Я государю моему поручик инфантерии, тебе же не сударь, а ваше благородие, — раздельно сказал поручик и со всего размаху дал наотмашь затрещину по нахально улыбавшемуся лицу Прохора. Прохор охнул и схватился за щеку. Девушки взвизгнули и присели на месте.

— Что вы, что вы, поручик, — испуганно схватил его за руку Петушков.

— Но, но, не хватать, а то и вам могу смазать, чернильная душа, адъютантская совесть! Он вас «сударем» зовет, на вас кричать смеет, а вы, офицер, его деньгами да посулами улещаете. Прочь! — рявкнул поручик и неожиданно снова хряснул по щеке приходившего в себя от изумления Прохора.

— Убивают! — завопил камердинер, бросаясь к дверям.

Девушки в страхе кинулись за ним.

— Стой!! — громовым голосом закричал поручик. Его черные усы заходили, в руке блеснул пистолет. Услышав щелканье курка, камердинер оглянулся и замер в страхе. Усатый поручик целил ему в голову. Петушков, трясущийся и бледный, держась за сердце, стоял у стены. Одна из актерок залезла под стол, другая, визжа, билась в объятиях толстушки. Остальные, ожидая выстрела, в страхе жались к стене.

— Подойди сюда! — негромко, очень спокойно сказал поручик.

Прохор с раздувшейся щекой и красным слезящимся глазом, всхлипывая, сделал шаг.

— Смелее… ну-у! — сказал офицер.

Сделав на негнущихся ногах еще два шага, камердинер, отворачиваясь в сторону от наведенного пистолета, жмурясь и плача, подошел к нему.

— Ну, кто я такой? Ты теперь знаешь? — спросил поручик и левой рукой медленно расправил свои черные, жесткие усы.

— Так точно, ваше благородие, господин поручик! — заикаясь, пробормотал Прохор.

— Правильно, а теперь слушай, кобылячье семя! Если ты скажешь хоть одно слово, хоть один звук своему барину про нашу компанию и про вот этих женщин, то я, поручик Куринского полка, Прокофий Ильич Гостев, вот из этого самого пистолета двойным зарядом прострелю твою подлую, холуйскую башку, в чем и клянусь перед крестом господа бога и портретом моего государя! — Он вытащил из-за ворота сюртука нательный крест, поцеловал его и, подойдя к портрету царя, отдал честь. — И запомни, что я офицер, а не «сударь» и ежели что обещал, так выполню точно. Понял?

— По-понял. Ни слова, вот вам истинный крест, ни слова! — забормотал, кланяясь, камердинер.

— Ступай! — коротко сказал поручик. — Прошу извинить меня, красавицы, за шум и беспокойство, но мы народ простой. — Он надел фуражку, спрятал в карман сюртука пистолет, пристегнул шашку и, отдав честь примолкшим девушкам, пошел к выходу.

— Обождите, почтенный Прокофий Ильич, и я сейчас, вместе, — засуетился Петушков.

— Вот что, сударь, — подчеркивая последнее слово, сказал черноусый офицер. — Мне с вами не по пути, да и неохота. — С минуту он ждал ответа; не дождавшись его, дерзко ухмыльнулся, поправил усы и, высоко подняв плечи, вышел из комнаты.

— Вот это мужчина, ах, какой геройский кавалер! И кто бы только подумал! — в восхищении сказала толстушка, восторженно глядя вслед офицеру.

— Чудный! А как он Прошке по морде вдарил! Я аж закатилась от страху. Душка! — простонала блондинка.

— А как пистолет схватил, так страшный стал, как демон, ну, думаю, пропал наш Прошка, — сказала девушка в сарафане.

— Это мужчина, герой, а вы что… только где в углу обнять норовите да гадости разные сказываете… Истинный вы «сударь», — отворачиваясь от Петушкова, сказала толстушка. — И знаете что, ступайте вы себе домой, хватит! — уже совсем бесцеремонно закончила она.