— А я бы присудил полное торжество этой изумительной красавице. При лучшем учителе и в другом положении она была бы и лучшей танцовщицей. Способности у нее есть, а внешних качеств природа отпустила ей вседовольно! — упорствовал старик.
Толстая и величественная майорша стремительно повернулась в сторону говорившего и, обдавая его холодным и недружелюбным взглядом, подчеркнуто громко сказала:
— Возможно, что мы, бедные армейские дамы, в курбетах и прыжках не разумеем многого, однако твердо знаем, что качества души и тела дает не природа. — Она гордо закинула вверх голову и повторила: — Не природа, а бог! — И, не глядя на оторопевшего, удивленно пожимавшего плечами старичка, отвернулась и величественно отошла.
Вынырнувший в эту минуту из толпы запыхавшийся Петушков схватил Небольсина за рукав и сердито зашептал:
— Чего медлишь? Скорее… Уже раздеваются.
— Иди один. Я не пойду, — сухо сказал поручик, отвернувшись от удивленного Петушкова.
Генерал, видя, что его гости, а главное, шамхал Мехти-хан, устали и с трудом переносят долгие часы спектакля, распорядился, чтобы после первого акта «Ярманки» в ротонде все было готово к угощению.
— Не прерывая пиесы, мы с шамхалом отправимся в ротонду, куда соблаговолите прислать заранее оркестр. Пусть молодежь веселится, нам же, старикам, — улыбнулся Краббе, — через часок-другой следует и соснуть. Тем более впереди, — он многозначительно вздохнул, — тру-уд-ные дела.
Юрасовский наклонил голову и сейчас же бросился в ротонду, послав на розыски неизвестно куда запропастившегося Петушкова.
Из зала доносились смех и аплодисменты зрителей и голоса актеров, игравших украинца, русского и еврея, попавших в пьяном виде на ярмарке в рекруты.
Прождав минуты три и видя, что подпоручика все нет, раздосадованный Юрасовский забегал сам, отдавая приказания через дежурных солдат. И когда все уже было закончено и оркестр расположен в липовой аллее, а столы убраны цветами и сервированы, неожиданно из тьмы появился перепуганный, взъерошенный Петушков.
Подполковник набросился на него, но, вспомнив, что времени остается немного, грозно сверкнул глазами и, не отвечая на бессвязные оправдания Петушкова, приказал приготовиться к пуску бураков и ракет.
Петушков облегченно вздохнул, и, отскакивая снова во тьму, исчез у линии заранее установленного фейерверка.
Было около двух часов. Со стороны зала доносились аплодисменты да заглушенные взрывы хохота. Минуты две спустя на выходах зажглись и забегали огни, и по восковой нитке промчалась пылающая струя. Плошки, дымно чадя, осветили широкую аллею с черными, полуозаренными стволами уходящих в темноту лип. Тонкий медвяный запах плыл над землей, смешиваясь с запахом сырой, прелой земли и чадящей копотью плошек. Огни приближались. На фоне движущихся фонарей и лампионов мелькали фигуры.
Петушков насторожился. По его знаку из тьмы должны были взлететь ввысь десятки шипящих, сверкающих и шумных ракет, обливая полнеба косматыми хвостами зеленых, оранжевых и красных звезд. Люди приближались. Их голоса отчетливо были слышны, и Петушкову казалось, что он видит лица говоривших. В эту минуту он сам себе казался такой же значительной и важной персоной, как важно и значительно было, по его мнению, своевременное зажжение ракет.
Невидимый во тьме оркестр заиграл встречный марш, и эти звуки, сменившие таинственную тишину, и раскинувшаяся над ними звездная ночь, а самое главное — мельком, на секунду увиденные из чулана прелести одевавшейся Нюшеньки настроили на мечтательный лад успокоившегося подпоручика, и он решил завтра же во что бы то ни стало улучить минутку и объясниться Нюшеньке в своей страсти к ней.
Внезапно вдали, за садом и холмами, что-то грохнуло, растекаясь в правильный и размеренный залп.
Петушков вздрогнул.
— Что такое? Обвалилось, что ли?
И, еще не понимая ничего, он почему-то оглянулся по сторонам. Один из стоявших позади солдат тревожным голосом негромко сказал:
— Братцы, ай залп? А, братики?
— Вот я тебе по морде, анафемская твоя душа, — обозлился подпоручик, грозя кулаком во тьму, но в эту минуту совсем недалеко уже явственно раздались крики «ал-лл-ла!» и звуки учащенной стрельбы.
«Напали на заставу! А может, и на слободку», — суматошно пробежало в его мозгу, и он, не соображая, зачем и почему, вдруг замахал над головой платком и закричал испуганным голосом:
— Зажи-га-а-й!
Десятки взрывающихся огненных, синих, красных и оранжевых змей, рассекая тьму, взвились в треске и свисте к небу, а кружащиеся искрометные бураки и мельницы, сверкая и брызжа каскадами огня, завертелись и затрещали, озаряя оживший липовый сад.
Глава 8
Когда поручик открыл глаза, первое, что он увидел, было круглое усатое лицо гарнизонного врача, за спиной которого стоял дежурный фельдшер. Усы Штуббе радостно заходили, а широкие, полные щеки расползлись в улыбке.
— Я вас поздравляю… а теперь — тише!! — наклоняясь над Родзевичем и делая испуганные глаза, зашептал он. И, поворачиваясь к теснившимся позади санитарам, приказал: — Отнесите в покой, не пускать никого, пока не оправится от операции.
Родзевич безвольно глядел на широкий затылок доктора, на его крепкую, квадратную, коротко остриженную голову. Зычный, энергичный голос врача проносился мимо потрясенного сознания поручика. И люди, и слова, и солнечные блики, проскользнувшие в окно, — все это было где-то в стороне, вдали от лежащего на столе, жалкого и ко всему равнодушного Родзевича. Все были чужими и ненужными. Тупая покорность и безразличие наполняли его. Ничего не думая, не напрягая память, он, словно в пустоту, смотрел остановившимся взглядом вверх, и, даже когда его осторожно подняли с операционного стола и опустили в широкие двуручные носилки, даже и тогда равнодушная слабость не оставила его. Он закрыл глаза и сразу же погрузился в забытье так, словно все его потерявшее вес и ощущения тело провалилось в глубокую холодную пустоту. Один из санитаров у самой двери неловко оступился, и, когда острая и внезапная боль от толчка пронзила тело поручика, он, вскрикнув от боли, глухо и мучительно застонал. И вместе с этим стоном в нем вновь пробудилась жизнь. Он испуганно оглядел кинувшихся к нему людей, и в его сознании почему-то особенно надолго запечатлелась побелевшая физиономия оступившегося санитара и красный кулак обозленного Штуббе.
Ночной налет шайки абреков на сторожевое охранение вокруг Внезапной был раздут штабом до степени серьезного боя, в котором русские войска одержали крупную победу.
На следующее утро подпоручик Петушков вместе с командиром полка полковником Чагиным писал подробное донесение об
«отбитом нападении партии затеречных хищников, дерзнувших напасть на доблестную роту егерского полка. В получасовой рукопашной схватке отраженный штыками противник был разбит совершенно и, понеся огромные потери, бежал с поля боя, унося с собою раненых и убитых. Наши потери в сем геройском деле невелики — ранен в грудь навылет поручик того же полка Родзевич, убито 6 нижних чинов и ранено 9. В стремительном бегстве своем противник бросил у переправы Бакыл двух захваченных у кумыков коней. По сведениям лазутчиков, нападавшие были из немирных чеченских аулов Атаги и Дады-Юрта и в оном бою потеряли убитыми и ранеными до 30 человек».
Полковник почесал переносицу и недоверчиво оказал:
— Что-то непохоже на правду. Разбиты, бежали, а ни убитых, ни трофеев нет. Да и штиль вашей руки больно одинаков. Который раз одно — будто и слов других нету.
Петушков виновато развел руками и, поднимая плечи, неуверенно сказал:
— Официальный штиль-с, господин полковник. В казенную бумагу иначе нельзя-с, а лазутчики не врут-с, никак нет, господин полковник, истинную правду доносят… убитых десятка три-с…
— Кто их считал-то? — лениво ухмыляясь, перебил его командир. — «Десятка три». Знаю я этих очевидцев, эти азиаты даром что мирные, а, поди, сами на посты налетели. Ну да ладно, давайте подпишу, — согласился он и, беря от Петушкова гусиное перо, жирно и размашисто подписал — полковник Чагин.