Как только расставленные на перекрестках дорог махальщики заметили открытый, на высоких рессорах (что в те времена было ново и оригинально) фаэтон генерала, сейчас же вспыхнул ряд дымных, сальных плошек, расставленных по краям канав, обозначавших дорогу, а рослые квартальные с поднятыми кулаками бросились на теснившуюся у парадного толпу. Конные казаки, наседая на толпу, быстро очистили площадку перед штабом. Вспыхнули все десять фонарей, и у подъезда стало светло как днем.
Выбежавший для встречи Юрасовский отдавал на бегу торопливые, запоздалые распоряжения Петушкову. Полковник волновался, и подпоручик, глядя на его жирное испуганное лицо, с злобной радостью подумал: «Трусишь, стервец! Ра-с-по-ря-дитель!»
За углом стояли дрожки, линейки уже приехавших гостей, и праздные кучера-солдаты, глядя из темноты на суетившийся офицеров, на торопливые движения капельмейстера и музыкантов, вполголоса делились крепкими ироническими словами.
Два конных казака, скакавших впереди фаэтона, на ходу спрыгнули с коней и, бросая поводья, кинулись, чтобы высадить генерала фон Краббе и влиятельного шамкала Мехти-хана. За фаэтоном ехали дрожки, в которых блестели погоны офицеров и светлые поля дамских шляп.
Толпа из-за деревьев и спин квартальных глядела на генерала, на Юрасовского, стремительно подскочившего, к фон Краббе, на пышный, весь в золоте, сидевший словно на манекене, придворный мундир Мехти-хана и на капельмейстера, неистово замахавшего палочкой над головой.
Десятки труб, флейт, валторн и гобоев рявкнули приветственный марш, и рыкающие, густые звуки поползли над домами.
Поддерживаемый под руку почтительным Юрасовским, генерал Краббе, любезно улыбаясь встречавшим его дамам, вместе с шамхалом торжественно поднялся по ступенькам подъезда.
Отъезжавшие экипажи тонули в полутьме, а все прибывавшие гости больше и больше заполняли освещенные комнаты большого дома.
Под самым портретом императора Николая стояли два высоких плюшевых кресла, обитые золотым галуном. За ними были поставлены в ряд кожаные кресла, за которыми длинными, ровными линиями шли стулья. По другую сторону от портрета царя висело изображение Екатерины II, а на стенах, поверх ковров, были развешаны портреты генералов Кутузова, Суворова и Багратиона.
Несмотря на то, что Ермолов все еще был главноначальствующим кавказским корпусом, услужливый и не в меру догадливый Юрасовский «позабыл» повесить портрет генерала. Небольсин, заметивший это еще задолго до приезда фон Краббе, поймав мчавшегося за кулисы Петушкова, спросил его об этом. Петушков, вообще не выносивший Юрасовского и критиковавший все его распоряжения, в этом случае неожиданно перешел на сторону подполковника.
— А как же? Мы это сделали не машинально, — поджимая губы, сделал он большие глаза. — После недавнего высочайшего рескрипта, по-твоему, нам следует скомпрометироваться и повесить рядом с Суворовым… — Он огляделся и, принижая голос, сказал: — Бунтовщика и карбонария? Его императорское величество и без того слишком долго церемонится с этим старым якобинцем.
— Какая ерунда! — пожал плечами Небольсин.
— Нет-с, не ерунда! — горячо возмутился подпоручик. — Всем известно-с, сударь мой, что Ермолов имел прельстительную переписку с изменниками Трубецким, Пестелем и другими, и за это государь держит его теперь в столь прижатом положении. Жаль, обличить не удалось, а то бы он распростился навсегда со своим земным существованием.
И, видя, что Небольсин пытается что-то возразить, Петушков удивился.
— Да тебе-то, душенька, что за печаль? Вот помяни мое слово, много, если еще год этот старый сомутитель и мартинист останется в корпусе. Так ты не забудь, после пиэсы из чуланчика на дев воззрить. — И, размахивая руками, он скрылся за дверью, ведшей за кулисы.
— Ахти, батюшки мои, да какой же он страшный-стра-а-шенный! — отскакивая от дырочки, проверченной в занавеси, всплеснула руками одна из сильфид, предназначавшихся для живой картины-апофеоза «Слава русскому царю».
— Кто, девоньки? Который это? — пробиваясь к глазку и стараясь разглядеть в дырочку кото-то, зашептали остальные.
— Да вон, чернявый бытто и генерал, а личность, как у турки! — указала на Мехти-хана первая.
На сцене прогуливались ожидавшие начала уже одетые и загримированные актерки, среди которых в невообразимо широких шароварах, коричневой безрукавке и таком же берете ходил высокий загримированный цыганом человек с пышными, спускавшимися до груди разбойничьими усами. За цветной кушак усача были заткнуты дуэльные пистолеты и кривой, в поддельных изумрудах ятаган. Он свирепо вращал глазами, и сверкая белками глаз, останавливался перед каждой из танцовщиц и амуров и с размаху бил себя в грудь, напыщенно и патетически восклицая:
При последних словах он стремительно падал на колени и, потрясая над головой руками, неожиданно робким и тихим голосом спрашивал:
— Ну как… сойдет?
И этот испуганный, неуверенный вопрос так не вязался с его свирепым, разбойничьим видом, пышными усами и великолепным вооружением, что Небольсин с изумлением дважды оглянулся на чудака, которого окружили щебечущие сильфиды и купидоны с розовыми крылышками, что-то успокаивающе говорившие ему.
— А это крепостной человек князя, — небрежно сказал Петушков, отыскивая глазами кого-то на сцене. — Человек, отменно способный на ахтерские экзерсиции, мог бы снискать у князя отличную доверенность, но, дурак, робость имеет превеликую. Князь велел его известить, коли не сробеет, изобразит перед публикой высокие чувства любви — спасибо, и сверх того — червонец, а осрамится — пятьдесят плетей и в солдаты!
Петушков расхохотался. Соломонова мудрость князя, как видно, очень нравилась предприимчивому подпоручику.
— А где остальные, пупышечка? — ткнул пальцем в щеку прехорошенького, толстенького амура с забавно колыхавшимися за спиной крыльями.
— А вам кого надо? Ой, поди не нас с Донькой? — кокетливо щурясь и поводя круглым напудренным плечом, засмеялась толстушка.
— Отчего не вас? Я одинаково азартно люблю и тебя и прелестную Доньку.
— А особливо Нюшеньку, — хохоча, досказала толстушка, — только они не выйдут со всеми. У них новый туалет для данса, — скороговоркой поведал амур, — ужасти какой приятный, весь в рюшах, кружевах и лентах, а на голове алмазный диадем с рогами. И Нюшенька совсем как Венера. Их сиятельство увидали, ахнули и изволили мусью Карбалю за выдумку сто рублей пожаловать. Они и сейчас у ней в уборной любуются.
Петушков вздохнул и, увлекая в сторону Небольсина, осторожно прошептал:
— Экая незадача, мои шер! Как бы чего не вышло! Этот петербургский князь с его связями и силой может важно напакостить по службе. — Он горестно вздохнул и уже у самого выхода незаметно показал глазами поручику на маленькую дверцу: — Вот она, дверца рая. К концу пиесы приходи, попытаемся.
За занавесом стоял несмолкаемый гул. Музыканты, сидевшие на антресолях, заиграли что-то тихое и печальное. Сцена все больше и больше заполнялась подгримированными людьми. От частых прикосновений подглядывавших в дырочки танцовщиц занавес задрожал и заколебался. Через сцену, стараясь не стучать сапогами, прошли двое солдат и подтянули выше огни ламп. Суфлер, что-то дожевывая и обтирая ладонью губы, полез в будку, отругиваясь от щипавших и дергавших его за рукава амуров. Небольсин чуть приоткрыл край занавеса и выглянул в зал.
Впереди, на малиновых плюшевых креслах, сидели генерал фон Краббе и шамхал Мехти-хан. Краббе, облокотись о кресло шамхала, что-то дружески рассказывал ему, а почтительно склонившийся над ними Эристов бегло переводил слова генерала. Сзади них, на кожаных креслах, сидело человек пять штаб-офицеров и несколько знатных горских гостей, приехавших издалека для переговоров с генералом. Здесь были: и правитель Кюринско-Казикумухского ханства полковник Аслан-хан, недавно получивший от государя этот чин вместе с 1000 червонцев и золотой табакеркой; сбоку от него находился кабардинский князь Бекович-Черкасский, полковник и командир одного из отрядов, расположенных в Дагестане. За ним, шестеро в ряд, сидели кадии и представители Даргинского, Акушинского и Мехтулинского обществ. Это были пожилые, наиболее зажиточные и влиятельные люди, не желавшие войны и боявшиеся ее. Неоднократные экспедиции русских войск в горы, разгром и сожжение непокорных аулов научили их считаться с русскими, мирная близость с которыми сулила им материальные блага. И сейчас они с удовольствием поглаживали большие серебряные и золотые медали, пожалованные им за помощь русским войскам. Им льстил и тот почет, и то откровенное уважение, с которыми отнеслись к ним русские начальники, и то, что эти, хотя и неверные, но могущественные люди сидели с ними рядом и почтительно выслушивали их. И только сухой и подтянутый даргинский кадий Hyp-эфенди молчал и неодобрительно исподлобья поглядывал на своих сородичей, весело и развязно беседовавших с одетыми в мундиры неверными собаками. Шум и непривычная обстановка утомили его, но он, решившийся во имя аллаха и Магомета опоганить себя близостью с неверными, молчал и с нетерпением ждал, когда наконец окончится вся эта скучная и непонятная ему процедура.