— Вижу двадцать немецких танков!..

— На участке полка — сорок пять вражеских танков!.,

— Бригаду атакуют около восьмидесяти танков!..

Спустя три часа севернее главного удара, на участке

Чор — Шаркерестеш, вступил в бой еще один танковый корпус противника.

Вечером, торжествуя, командующий немецкой группой армий «Юг» генерал от инфантерии Велер доложил в ставку, что его войска продвигаются вперед, а русские отступают.

Но он ошибался. Советские роты, батальоны, полки не отступали — они умирали, до последнего дыхания защищая свои позиции, и лишь тогда, когда в окопах и у разбитых орудий оставались только мертвые, эсэсовские танки могли двигаться дальше.

Пфеффер-Вильденбрух воспрянул духом. Газетка для солдат гарнизона, не без доли мрачного юмора названная «Известиями Будапештского котла», поспешила обрадовать своих читателей. «Согласно полученным последним сообщениям,— писала она в номере от 21 января,— продвижение войск, идущих на выручку Будапешта, после перегруппировки, вызванной стратегическими и климатическими причинами, снова протекает успешно. Как видно из всех поступающих донесений, в данном случае речь идет об операции особенно крупного масштаба...»

Прочитав шифрованную радиограмму из Ставки, маршал Толбухин устало сел в кресло, прикрыл ладонью глаза. Ныло сердце, тяжелая, непроходящая боль давила на печень, постреливало во всей правой стороне тела...

Эх, разведчики, разведчики! Обманул вас противник! Ударил там, где его удара почти не ждали и не были готовы его отразить. Обидно! Сколько крови и жизней стоило форсирование Дуная и окружение Будапешта! Сколько солдат полегло в тяжелых оборонительных боях у Эстергома, у Бичке, у Замоли! А теперь? Противник вышел к Дунаю, танковая разведка немцев доходит даже сюда, в Пакш, к штабу фронта. Южный фланг прорыва открыт. Пятьдесят седьмой армии, болгарской армии и одному корпусу Народно-освободительной армии Югославии угрожает окружение. Боеприпасы и горючее доставляются через Дунай под артобстрелом. Очень трудно. И в Ставке поняли это, предложили ему самому, командующему фронтом, решить: целесообразно ли удерживать дальше плацдарм западнее Дуная. Он волен сейчас решать сам — оставаться или уходить.

Оставаться! Да, только оставаться! Это лучше, чем уходить.

А если уходить? Оперативная карта фронта встала перед его закрытыми глазами. Вена стала казаться далекой — далекой. Будапештский гарнизон получит подкрепления. Надо будет снова форсировать Дунай, а это не так-то легко и не так-то быстро можно сделать. И в итоге? В итоге отодвигаются сроки окончания войны, каждый день которой стоит сотен и сотен человеческих жизней..,

Оставаться. Другого решения нет. И не может быть!..

Он поднялся. Боль в печени, казалось, утихла. Подошел к столу, на котором лежала оперативная карта. Что главное?

Не допустить противника к Будапешту. Усилить части на правом фланге вражеского прорыва. Жесткая оборона между Дунаем и озером Веленце с максимальным использованием уцелевших укреплений от бывшей «Линии Маргариты». Перебросить туда из резерва один стрелковый и один танковый корпус и все недавно прибывшие, еще не потрепанные самоходные полки. Можно даже отвести некоторые части из Секешфехервара. Главное — остановить, сначала остановить противника, а потом...

Он присел к столу, набросал ответ Ставке, свое решение и четверть часа спустя окрепшей быстрой походкой пошел на узел связи.

Части гурьяновского корпуса, снятые с прежних участков обороны, заняли заранее подготовленные позиции юго-восточнее озера Веленце, как раз на том направлении, которое непосредственно угрожало Будапешту, и вошли в соприкосновение с противником двадцать второго января на рассвете.

Немецкий танковый клин, нацеленный на северо-восток, попытался с ходу прорвать оборону бригады гвардии полковника Мазникова на участке Гардонь—Гроф—господский двор Агг-Сеонтпетер и не смог. Его встретили противотанковыми гранатами и огнем истребительных батарей. Артиллерийские дивизионы точно били по скоплениям вражеских танков и пехоты. Штурмовая авиация все светлое время суток помогала обороняющимся, а ночью ей на смену приходили малоподвижные, незаметные и незаменимые трудяги — У-2.

Гурьянов перенес командный пункт в Мартон-Вашар и впервые изменил своему правилу мотаться на бронетранспортере из части в часть, большее время оставаясь в той, на участке которой противник наносил главный удар. Сейчас каждый участок был главным, и командир корпуса хотел видеть всё и всех. Штабные радиостанции работали с максимальной нагрузкой, принимая и отправляя шифрованные радиограммы. Приезжали и уезжали на своих юрких, изворотливых машинах офицеры связи из бригад и полков.

К середине ночи, получив необходимую информацию от соседей и из штаба армии, Гурьянов уже мог составить полное представление о сложившейся обстановке.

Четвертый танковый корпус немцев, усиленный пехотными, артиллерийскими и авиационными частями, нанес удар в двух направлениях: на восток — к Дунафельдвару и к Дунапентеле и на северо-восток — вдоль шоссе Барачка — Мартон-Вашар—Эрд. Наиболее опасным было первое. Над дунайскими переправами, коммуникациями и тылами советских частей нависала страшная угроза. Справа активизировали свои действия остальные силы шестой немецкой армии, в тылу был Будапешт и незамерзшая ширь Дуная. Войска на плацдарме сильно обескровлены, туго со снарядами и патронами, не хватает даже медикаментов...

Около двух приехал с передовой Дружинин.

— Чаю, голубчик, горячего чаю! — обернувшись на пороге, сказал он кому-то в коридоре. На воротнике его бекеши еще поблескивали искорки нерастаявшего снега, лицо было красным от мороза и ветра.— Худо, Иван Никитич,— продолжал Дружинин, прикрыв дверь.

— Давит?

— Кругом давит.

— Ты где был?

— Почти везде: у Горячева, у Мазникова, у самоходчиков, заскочил к Гоциридзе.— Дружинин снял папаху, швырнул ее на подоконник, разделся и, достав из кармана кителя обломок расчески, пригладил свои реденькие растрепанные волосы.— А в Барачке, уже на обратном пути, видел знакомого офицера связи из штаба армии. Вез в шестьдесят девятую дивизию приказ оставить Секешфехервар...

Пехота уже полчаса вела бой с противником, и полковник Гоциридзе, глядя из открытого башенного люка своей «тридцатьчетверки», стоявшей на окраине господского двора Петтэнд, слышал впереди глухие увесистые выстрелы танковых пушек, орудий ПТО, длинные, перекликающиеся, как эхо, пулеметные очереди. Черное небо у горизонта вспыхивало красными огненными отблесками, справа, то разгораясь, то угасая, колыхалось густое кровавое зарево.

— Тридцать два танка, в основном «тигры», — доложил ему майор Талащенко, командир стоявшего впереди мотострелкового батальона. — Пехоту мы отсечем, а танки... Боюсь, прорвутся...

У Гоциридзе было всего четыре машины: Мазникова, Овчаров а, Снегиря и его самого — «тридцатьчетверка» командира полка. Пусть пройдут даже двадцать «тигров» — и то на экипаж придется пять машин врага.

На горизонте возник вдруг жесткий железный грохот и, словно расширяясь и вырастая, дробясь на отдельные очаги, поплыл над землей незримой тяжелой волной лязга и грохота.

«Значит, прорвались. Прорвались и идут на меня».

Ему показалось, что он видит, как медленно, словно высматривая добычу, ползут по снегу немецкие танки, ползут прямо сюда, на пустые притихшие домики господского двора, и попробовал по шуму определить, сколько их.

— Рубцов, — вдруг тихо позвал Гоциридзе своего командира башни. — Бегом к Мазникову. Мое приказание всем: огня не открывать, с места не двигаться, раций не включать, а слушать мою. Противника пропустить. Следить за мной, делать, как я. Понял?

— Понял.

— Бегом!

Когда Рубцов вернулся, «тигры» были уже недалеко, и теперь Гоциридзе мог разглядеть их черные силуэты. Противник не стрелял. Значит, он ничего не видел.