Через три минуты рота Мазникова, в составе которой из-за недостатка машин была теперь и новенькая, совсем не потрепанная «тридцатьчетверка» Казачкова, покинула опушку небольшой реденькой рощицы на юго-западной окраине Замоли.

Первым немцев заметил Снегирь.

— «Орел»! «Орел»!—услышал Виктор в наушниках его торопливый, прерывающийся голос.— Вижу противника. Ориентир — четыре, левее — пятьдесят!..

Шестидесятивосьмитонные громадины «королевских тигров» с длинными стволами орудий медленно двигались в редких клочьях слоистого сизого дыма перпендикулярно боевому курсу роты. Виктор приказал увеличить скорость и, подходя к противнику как можно ближе, бить бронебойными по ходовой части.

— Овчаров! Андрюша! — раздался в наушниках озорной, веселый голос Казачкова.— Не спеши, уступи мне первого...

Овчаров угрюмо ответил:

— Бери.

Неожиданный удар с фланга в открытый борт обескуражил противника. «Тигры» не успели развернуть орудий, как второй снаряд Казачкова разворотил левую гусеницу головной машины. В центре группы задымил и закружился на месте еще один «тигр».

— Молодец, Костя! — крикнул Мазников.

— Горжусь вашей высокой оценкой, товарищ комбриг! — немедленно отозвался Казачков.

Оправившись от первого натиска, танки противника разделились на две группы. Первая рванулась к окопам мотострелковых батальонов, вторая, угрожающе разворачивая тяжелые орудийные башни, пошла навстречу роте Мазникова.

И все-таки противник не выдержал. Быстрые поворотливые «тридцатьчетверки», легко маневрируя среди неуклюжих «королевских тигров», поддерживая друг друга огнем, атаковали дружно, и три из пяти немецких танков, еще не потерявшие способности двигаться, стали отходить, выбрасывая дымовые шашки.

— Преследовать! — приказал Мазников и, переключившись на внутреннее переговорное устройство, приказал Свиридову чуть сбросить газ. Надо было немножко отстать, чтобы видеть весь боевой порядок роты.

Отсутствие «шестерки» — машины Казачкова — Виктор обнаружил не сразу и не сразу в это поверил.

— «Шестая»! «Шестая»! — подключился он к рации.— Тебя не вижу! Костя, отвечай! Не вижу тебя!..

Но в наушниках лишь тревожно потрескивала тишина. Потом все-таки, словно откуда-то издалека, донесся пронзительный и чистый голос радиста из экипажа Казачкова:

— «Орел»! «Орел»! Я—«Шестая»... Перебита гусеница. Сменим звено, догоним... Догоним!..

Осколки никого не задели. Снаряд упал с противоположной стороны танка, метрах в двадцати от машины.

Казачков поднял голову:

— Дурак, залетел! Давайте, гренадеры, поторапливаться!

Второй снаряд разорвался уже не справа от танка, а слева. Казачкову это не понравилось. Было слишком похоже на пристрелочную вилку.

Третий немецкий снаряд шлепнулся перед самым танком, когда Казачков, его механик-водитель и заряжающий уже закрепляли последний болт на отремонтированной гусенице. Пламя разрыва плеснуло в глаза, и стена упругого воздуха сшибла с ног всех троих.

Очнувшись, Казачков увидел над собой бурое, медленно тающее облако. Левую ногу жгло. Рядом неподвижно, маленький, как ребенок, съежившись в комок, лежал заряжающий. Прислонившись спиной к каткам, судорожно поводил окровавленным плечом механик-водитель. Потом Казачков заметил радиста. Лежа на боку, в двух шагах от командира танка, он торопливо выбрасывал из своей полевой сумки на снег какие-то тетради, полотенце, красную мыльницу, книжку.

«Зачем он это делает?» вяло подумал Казачков, не сразу догадавшись, что радист ищет перевязочный пакет.

— Вася, друг! — с трудом приподнялся на локте Казачков.— Дымовую шашку... Скорей! И Мазникову передай... Вот черт! — Он снова упал, натужно вытянулся, дернул неожиданно отяжелевшей головой и, увидев под собой почерневший, окровавленный снег, потерял сознание.

Случилось все очень просто. Неподалеку ахнула немецкая мина, помкомвзвода швырнуло вдоль траншеи, шлепнуло об стенку — да так, что посыпалась земля. Авдошин крякнул, хотел в сердцах матюгнуться и не смог: все вокруг как-то сразу стихло и потемнело.

Привела его в себя острая боль в левой руке. Рукав шинели между локтем и кистью разорвало осколком, клочья гимнастерки и нательной рубахи были залиты кровью. Незнакомый лейтенант с узенькими погонами медика разрезал рукав ножом, а толстая девица в чине старшины (лейтенант называл ее «товарищ Славинская») быстро и ловко перевязала руку.

Авдошин понял, что он в санчасти.

«Вот это номер! Если в медсанбат отправят, тогда прощай, батальон! А мне такая штука не подходит!»

Совсем недалеко, за гребнем овражка, били пулеметы и потрескивали автоматные очереди. Авдошин с тоской поглядел в ту сторону, прислушался и решил: пока не поздно, надо удирать. «Вечером же партсобрание намечается! Замполит объявил. Если, конечно, фрицы не помешают. Специально пришел во взвод, предупредил, чтоб я был готов».

Помкомвзвода кое-как свернул самокрутку, прикурил, затянулся несколько раз, глубоко и жадно, и поднялся с соломенной подстилки.

— Спасибочко, сестрица, за вашу заботу и внимание! — как можно мягче улыбнулся он Славинской.— Мне уже пора.

Та даже порозовела от изумления,

— То есть как это пора?!

— Домой, сестрица, домой! В роту!

— А кто это вам разрешит?!

—А какое тут разрешение надо? Дело добровольное. Так что — до свиданьичка!

Козырнув оторопевшей Славинской, Авдошин круто повернулся и пошел вдоль оврага.

— Вы почему здесь? — спросил, увидев его, Махоркин,— Вас отпустили?

Авдошин встретился с его синими ясными глазами, понял, что соврать не может, и опустил голову.

— Сам я, товарищ гвардии лейтенант, себя отпустил. Что мне там, в санчасти, делать-то? Помру я в этих медсанбатах с тоски!..

— Идите обратно! — сухо сказал командир взвода. — Думаете, что без вас мы тут все пропадем?

— Не пропадете, товарищ гвардии лейтенант, это я знаю, — голос Авдошина звучал угрюмо и глухо. — Только никуда я из нашей роты не пойду!

— Вылечат вам руку — и вернетесь.

— Она и здесь вылечится, товарищ гвардии лейтенант! Ерунда же, левая! На мне как на собаке!..

— А я приказываю вам уйти в санчасть! — прикрикнул командир взвода. — И без документа об излечении я вас обратно не приму!

Помкомвзвода снова посмотрел в синие, похолодевшие глаза Махоркина и повторил:

— Никуда я из нашей роты не пойду!

Обиженный и разозленный, командир взвода куда-то ушел, а Авдошин вернулся к своему отделению. Но покоя для него уже не было. Начались, как потом говорил он сам, «терзания совести и души». Все можно было сделать проще, спокойней. Махоркин наверняка понял бы его. «И надо ж мне, дураку! Полез в бутылку! Объяснил бы по-человечески. А теперь вот, как по-научному говорится, конфликт. Очень гвардии лейтенант обиделся! »

В пустом орудийном окопе, где должно было состояться партсобрание, появились Краснов и старшина Добродеев. За ними, пригибаясь, шел Махоркин.

— Все? — спросил у Добродеева замполит.

— Все. Остальные больше никогда не придут, — хмуро ответил старшина.

Он расстегнул полевую сумку, достал из нее тетрадку, перелистал, потом вытащил еще какие-то бумаги.

— У нас на учете состояло семнадцать членов партии и два кандидата. На собрание пришли восемь человек. Командир роты гвардии старший лейтенант Бельский вызван в штаб батальона, шесть коммунистов погибли, четверо — ранены, сейчас в санчасти... Будем собрание открывать?

— Открывать!

Авдошин тайком взглянул на Махоркина, и желая и боясь встретиться с ним глазами. Тот сидел на земле, у стены окопа, обхватив колени руками и глядя прямо перед собой. Помкомвзвода вздохнул.

— На повестке дня,— сказал Добродеев,— один вопрос — прием в партию. У нас было подано пять заявлений. Три — принять в члены партии, два — в кандидаты. Разбирать будем только два. Сержант Ячменев, подавший заявление о приеме в партию, сегодня погиб в бою смертью героя. Кравченко и Максименя — ранены, находятся в санчасти. Будем разбирать Авдошина... гвардии сержанта Авдошина и красноармейца Садыкова. Товарища Авдошина рекомендуют в кандидаты партии гвардии лейтенант Волобуев, гвардии старшина Никандров и гвардии сержант Приходько... Товарищ Авдошин, расскажите свою биографию.