Дружинин вздохнул.

— Знаю. Мне докладывали.

— Не успел здесь появиться — и вот,— командир корпуса кивнул на стопку радиограмм, лежавших на столе.— «Дайте снарядов, дайте снарядов!» Ничего не хотят больше слышать!..

— А что сверху?

— Пока задача не изменена.— Гурьянов посмотрел на часы.— Сегодня должны овладеть Сент-Ласло...

Тяжело дыша, в комнату вошел начальник штаба полковник Заславский, работавший до войны преподавателем тактики в военной академии, невысокий полный человек лет сорока пяти.

— Радио от командующего армией.

Быстро пробежав листок радиограммы, командир корпуса пожал плечами.

— Ничего не понимаю! Но приказ есть приказ. Заготовьте от моего имени боевое распоряжение и разошлите по частим.

Заславский вышел. Гурьянов подал шифровку начальнику политотдела.

— Полюбуйтесь!

Радиограмма, подписанная командующим армией, содержала приказ после выполнения задачи дня закрепиться на достигнутых рубежах и перейти к обороне.

— Видимо, это сейчас самое правильное,— сказал Дружинин.— Боевой дух солдат, наступательный порыв — все это очень сильное горючее. Но на нем одном далеко не уедешь. Нужны и снаряды, и бензин, и хорошо работающий полевой хлебозавод. А все это пока на той стороне Дуная.

Бригада полковника Мазникова, поддержанная танковым полком Гоциридзе, к концу дня овладела Сент-Ласло. Батальону Талащенко, который уже наступал вместе со всеми, было приказано окопаться на северной окраине этого населенного пункта.

Роты всю ночь вгрызались в землю, прерывая работу только во время неожиданных артобстрелов. Талащенко и Краснов в изодранных грязных маскхалатах лазили по взводам, кое-кого ругали, кое-кого хвалили — и к утру позиция батальона, с одной ротой во втором эшелоне, была оборудована, как выразился Авдошин, «по всем правилам военного искусства». Боевое охранение выдвинулось вперед, заняли свои места дежурные наблюдатели и пулеметчики, а все остальные завалились спать, и спать им могло помешать, опять же по выражению Авдошина, только прямое попадание снаряда или прибытие Никандрова с кухней.

После обеда по окопам прошел слух: принесли почту! Ее доставил из штаба батальона младший сержант Востриков, краснощекий и круглолицый паренек, исполнявший обязанности батальонного писаря.

— Алешенька! — звали его из второго взвода.— Заверни до нас, у нас самосад мировой!

— Сюда давай! Сюда!

Неподалеку от ячейки управления Востриков аккуратно расстелил на дне траншеи плащ-палатку, разложил почту и, окруженный солдатами, начал сортировать письма по взводам.

— Звонков! Пляши! Из самой Москвы!..

— А тут предупреждение — «Осторожно, фото»... Эй, Красюк! Танцуй гопака — зазноба карточку прислала!

— Тише, хлопцы!

— Ничего! От фрица далеко — не услышит!

— А нехай его слышит!..

Тщательно вытерев руки о внутреннюю сторону полы полушубка, Авдошин неторопливо разорвал шершавый, из голубой бумаги, самодельный конверт, близко-близко поднес исписанный листок к лицу, и ему вдруг показалось, что от бумаги повеяло далеким знакомым запахом родных рук — письмо было от жены. Он на мгновение закрыл глаза, потом, чтобы продлить удовольствие, положил письмо на колени, достал кисет, свернул самокрутку, закурил и только после этого стал читать.

Жена писала, что дома у них все по-прежнему, готовятся к весне, работать приходится много, мужиков в деревне совсем нет, вернулся только Ленька Рогов («Хороший баянист»,— вспомнил Авдошин) да Прокофий Матвеевич — колхозный счетовод. Леньке оторвало на войне руку, по локоть, правую, а Прокофий Матвеевич получил отпуск на поправку после тяжелого ранения в боях на Прибалтийском фронте. «Как же Ленька без руки-то теперь?» — покачал головой Авдошин.

«А доченька наша,— писала жена дальше,— в школе на «отлично» учится и вот тебе письмо сегодня сама написала...» Помкомвзвода перевернул листок — и умилился. Крупными буквами на тетрадочной страничке в косую линейку было написано: «Дорогой папочка! Скорей убивай всех фашистов! Мы тебя ждем домой, приезжай быстрей! Целую. Твоя дочь Танечка». Перед словом «быстрей» сидела па листе большая клякса, наполовину стертая резинкой, все ошибки были исправлены. «Ах ты, карапуз ты мой синеглазый!» — улыбнулся Авдошин. Он чуть подвинулся к сидевшему рядом Приходько, протянул письмо.

— Федя! Гляди-ка, дочка-то моя сама, мошенница, пишет...

Приходько взял листок, прочитал, сказал сухо, сквозь зубы:

— Умная, видать, дивчина...

Он глядел куда-то вдаль не своим, чужим взглядом. Лицо его было бледным, и эта бледность просвечивала сквозь густой пласт загара.

В соседнем изломе траншеи кто-то негромко и монотонно читал сводку Совинформбюро. Потом вдруг позвали:

— Сержант Приходько!

— Я! — не повернув головы, зло отозвался тот.

С автоматом на груди, в сдвинутой на затылок шапке в траншее появился Бухалов.

— Приходько! Письмо тебе, оказывается...

— Пошел к черту! Понял?

— Нет, не понял! — оскорбился Бухалов.— Честное слово, письмо! — Он протянул Приходько конверт и заговорил веселей: — От гвардии красноармейца Нефедова, как я понимаю... Из медсанбата, видно. Иль из госпиталя.

Приходько развернул засаленный треугольничек.

— Вслух читай,— сказал Авдошин.

— «Здравствуйте, уважаемый товарищ гвардии сержант товарищ Приходько! Вы лучший мой командир, и поэтому решился я вам это письмо написать.,.»

Бухалов ухмыльнулся.

— Подхалим!

— Не подхалим, а уважение к начальству,— строго посмотрел на него Авдошин.— Не соображаешь?!

— Я все соображаю!

— «Отдыхаю я тут в белых палатах, какао разное пью и так далее,— продолжал читать Приходько,— а как вспомню нашу роту — так и душа заноет. Неужель я больше вас никого не увижу? А есть такие нехорошие шансы, доктора грозятся по чистой отпустить, ноги-то ведь у меня обе перебило, не хожу пока и даже на костылях не костыляю... Обидно очень. До победы чуть-чуть осталось, а тут извольте на гражданочку...»

В конце письма Нефедов передавал приветы всем, кого помнил, и особый гвардии сержанту Авдошину и гвардии старшему лейтенанту Бельскому, «который за свои боевые заслуги, видно, уже в капитанах ходит...».

— Не забыл хлопец,— сложив письмо, сказал Приходько.— Надо будет ответ составить,

По ночам на Западном вокзале в Пеште разгружались немецкие воинские эшелоны. В Буду шли колонны автомашин, танков, самоходных установок. Командование группы армии «Юг» спешно подбрасывало в Будапешт подкрепления. На мертвых обледенелых улицах раздавался недружный топот солдатских ног — части прямо с поездов направлялись к оборонительным рубежам на окраинах города. Урчали дизельные моторы тупорылых грузовиков, полязгивали гусеницы бронетранспортеров. Громыхая окованными сапогами и подняв тонкие негреющие воротники шинелей, вышагивали по гулким пустынным тротуарам гарнизонные патрули. Грабя население, бесчинствовали дюжие молодчики из «Скрещенных стрел», по домам и бункерам шныряли солдаты особых карательных команд — город был набит дезертирами и лицами, уклоняющимися от мобилизации. Истеричные призывы Салаши «защищать Будапешт так, как русские защищали Сталинград», и сухие категорические приказы немецкого командования, обращенные к гарнизону и населению города, читал лишь промозглый ветер с Дуная, трепавший оборванные желтые листки, наспех прилепленные к стенам и афишным тумбам...

Перед рассветом шестнадцатого декабря от особняка, занятого штабом 9-го горнострелкового корпуса, в сопровождении двух бронетранспортеров отошел черный «оппель-адмирал». На заднем его сиденье, сонно поеживаясь, сидел командир корпуса генерал-лейтенант Пфеффер-Вильденбрух, назначенный начальником обороны Будапешта, а рядом с шофером — адъютант генерала майор Ульрих фон Дамерау.

Через самый северный в городе мост Маргит машины выбрались на окраину Буды и сквозь синий снежный туман пошли на запад, по шоссе Будапешт — Комарно.