Сообща решили упрятать кумачовый сверток в мороженицу, стоящую в углу подвала. Если хоть один из них, из четырех, останется жив — вместе с ним выживет и знамя…

 Лейтенант сидел на полу подвала, держа руку на груди, там, где еще недавно прятал знамя. Он прислонился кожаной курткой к стене, спиной ощущая стылый камень, и мучительно обдумывал все происшедшее.

 Решение спрятать знамя в подвале, безусловно, правильное и сомнений не вызывает. Чего тут долго раздумывать? Вчетверо увеличились шансы на спасение знамени, арифметика простая.

 Но лейтенанта смущала легкость, с которой он добровольно подчинился усатому десантнику, этому Пестрякову.

 Ведь что значит в подобной обстановке отдать свою карту? Это равносильно тому, чтобы отказаться от командования. У кого карта — тот и командир.

 «Конечно, у рации я — главный. В училище даже окрестили снайпером эфира. И сейчас знаю шифр на память. Взялся бы передать в штаб любую секретную радиограмму. Еще не разучился стрелять по движущимся целям.

 Только где она теперь, моя рация? Кому нужен шифр? Где мой пулемет, где они, движущиеся цели?.. Ну а под открытым небом… И раненого я нес нескладно. И ошибся насчет углового дома. И про карту десантник вспомнил раньше. И взялся за перевязку. И штрафника этого не пустил на верную гибель… Значит, все дело в том, что десантник — рядовой? Но ведь я — танковых войск лейтенант! А если бы в этом подвале оказался летчик, интендант или, допустим, военфельдшер? Брать на себя командование из ложного самолюбия? Все равно как если бы врач-психиатр взялся лечить чью-то блуждающую почку — не то ее нужно вырезать, не то пришить. Ну а если бы люди из-за моей амбиции пострадали? Ведь три жизни, не считая собственной!..»

  4 Пестряков был бесконечно далек от подобных переживаний.

 Он сидел за столиком, уронив голову в мятой пилотке на задымленные до черноты руки, лежащие на карте. Голова шла кругом, и тошнотный ком стоял в горле. Такое самочувствие было у него только однажды в жизни, когда он, еще парнишкой, попал на ярмарку и после карусели долго катался на качелях, а потом залез на «чертово колесо». Но тогда весь слух при нем оставался, не то что сейчас! Его так и тянуло улечься на пол, но он упрямо противился контузии.

 А в памяти жили все подробности последнего боя.

 Если десантники и забирались сегодня на броню, то ненадолго. Десант спешивался, чтобы разведать, высмотреть дорогу. Чем труднее бой, тем непоседливее пассажиры танка.

 Нет ли фаустников, опасных охотников за танками? Не протянуты ли через мостовую шнуры с подвижными фугасами? Немецкие минеры ловко подтягивают фугасы под гусеницы. Не швыряют ли бутылки со взрывчатой смесью? Эта белая взрывчатка, очень похожая с виду на сметану, вошла в моду совсем недавно. Не спрятана ли где-нибудь в засаде противотанковая пушка? Немцы втаскивают пушки прямой наводки в парадные подъезды угловых домов, а сквозь разбитые витрины — в магазины.

 В последней схватке группа десантников, и без того немногочисленная, понесла потери и не могла защитить свой танк. На южной окраине городка горело несколько домов, и танк стал для фаустников хорошей мишенью.

 Пестряков знал, кто поджег танк — очкастый верзила, на котором почему-то не было каски, как сейчас вот у него, у Пестрякова, а была пилотка, напяленная на самые уши. Таких дюжих, не очень широких в кости, жилистых парней у них в деревне Непряхино называют жердяями.

 Фаустник поджег танк, бросил дьявольскую трубу и побежал обратно на выручку к своим пушкарям, еще не зная, что те перебиты.

 Он пытался скрыться в парадном какого-то особняка, но парадное, на его беду, было заперто.

 Пестряков оставил тогда лейтенанта и раненого, расчетливо бросил гранату не вдогонку фаустнику, а через его голову, чтобы тот сам бежал на разрыв. Но фаустник схватил упавшую под ноги гранату, мгновенно отшвырнул ее за высокий каменный забор и тут же скрылся в проломе стены.

 «Вот дотошный жердяй! — озлился Пестряков, но к его лютой злобе невольно примешалось и уважение к умелому противнику. — Перехитрил меня, черт очкастый! Чумовой, однако. Вот бы с ним еще разок встретиться, долг ему вернуть. Долг платежом красен…»

 — Пи-и-ить, — донесся слабый голос Черемных, и этот голос заставил встрепенуться Пестрякова, прервал невеселые размышления лейтенанта.

 Тимоша увидел, что раненый облизывает запекшиеся губы, торопливо приставил свой автомат к стене, вытащил подушку из оконного проема, прислушался и проворно выкарабкался из подвала.

 Он осмотрелся во дворе, осторожно, кляня скрипучую калитку, — ржавая душа! — вышел на улицу, подался до перекрестка, поглядел в ту сторону, где мигал и блестел огнями фронт. Где же найти воду?

 Невдалеке послышались слова чужой команды, скрип колес, и Тимоше пришлось с перекрестка ретироваться. Однако он успел отцепить с пояса убитого солдата две гранаты, нашел в его подсумке детонаторы. Он спрятал эти гранаты с длинными деревянными ручками у себя во дворе, засунул их в водосточную трубу.

 А бочка с водой нашлась на соседнем дворе.

 — Где пропадал так долго? — строго спросил Пестряков.

 — Сперва заправлялся на бензиновой колонке, — уклончиво ответил Тимоша. — Потом надо было радиатор залить. — Он потряс полной флягой. — Свежая. Дожди только прошли, — пояснил он, когда Черемных припал к фляге пересохшими губами.

 Напоив весь гарнизон, Тимоша уселся на полу, рядом с лейтенантом, но долго молчать он, видимо, не умел.

 — Сижу и думаю! — оживленно, почти весело заговорил Тимоша. — Кому больше повезло? Тем, кто был убит в начале войны? Или кому очередь в конце подошла?

 — Без толку в очередь пристроился! — прикрикнул Пестряков и укоризненно показал глазами на кушетку. — Думаешь, на фронте тоже — кто последний, я за вами?..

 — Нет, а все-таки? — Тимоша сморщил безбровый лоб. — Интересуюсь ответом.

 — Лучше было сразу, — промолвил Черемных, с трудом, но достаточно твердо. — Столько горя принять!.. И не дожить до победы? Нет, уж лучше…

 — Я противоречу! — Пестряков решительно повертел головой на худой, длинной и, казалось, совсем черной шее. — Мы хоть видим, что победа дозревает. А те бывшие воины, которые под Ржевом или под Ельней в боях скончались, — они же в самых горьких думах отходили, Гитлер тогда под Москвой, под Ленинградом, на берегу Волги стоял. И никто не знал, когда его в обратный маршрут погонят. А знаете, еще почему мы счастливцы против тех, первоначальных потерь?

 — Почему же?

 Пестряков неторопливо расправил усы:

 — Мы вот сейчас в немецком подвале сидим. Этот вопрос обсуждаем. А солдат, который пострадал под Ельней, давно свое отспорил. В земле-матушке спорить не о чем, там — все правы…

 — «А коль придется в землю лечь, так это ж — только раз!» — продекламировал лейтенант.

 — Три дня прожить бы после войны! — размечтался Тимоша.

 — Вернуться в Ленинград, — охотно поддержал лейтенант. — Прогуляться вечером по Невскому. Увидеть окна своей квартиры, да не закрытые черными шторами, а ярко-ярко освещенные. Наши окна выходят на улицу Маяковского, бывшая Надеждинская. Четвертый этаж. У нас в столовой люстра особенно яркая. И чтобы сытный ужин. И стихи вдоволь почитать на сон грядущий. И чтобы выспаться на славу…

 — А через три дня и откланяться можно было бы! — отчаянно согласился Тимоша.

 — Ох, трудно будет тебе, Тимоша, такое условие выдержать! Три дня?.. — задумался Пестряков. — Потом и вовсе эвакуироваться с белого света не захочется. Ну никак не захочется…

— Пожалуй, вы правы, — согласился лейтенант.

 — А угадайте, кому обиднее всего будет? — спросил Тимоша; он выдержал длинную паузу и пояснил: — Кого самым последним на войне убьют.

 «Вот бы стихотворение написать. О последней жертве войны», — успел подумать лейтенант.

 — Конечно, обидно, — согласился Пестряков. — Только не самому, а его близким…

 — Как так?