Притащили плошки со стеарином, спички, фаянсовую банку с маком, а затем Тимоша торжественно приволок такой же белоснежный ночной горшок. Можно было захватить и кое-что из посуды, но какой в том смысл, если нет ничего съедобного?

 Для маскировки к оконцу подтянули валявшийся у стены, видимо, предназначенный для растопки ящик. Лейтенант взглянул на этикетку — ящик из-под пива.

 Тимоша не поленился и наведался в дом еще раз. Он приметил там уксус, обрызгал им скрипучую калитку и облил ящик — сбить со следа и отвадить собак, если бы те заинтересовались чужими следами.

 — Теперь порядок. — Тимоша был очень доволен собой. — Вот завоюешь какой-нибудь городок — не отдохнешь по-людски. Бродят славяне из дома в дом как неприкаянные. Ищут, где перина помягче. Но только мой ночлег обходили всегда.

 — Чем это объясняется? — полюбопытствовал лейтенант.

 — А я мел ношу в кармане, — Тимоша порылся в кармане, побренчал там всякой всячиной и достал замызганный мелок. — Присмотрю уютный домик — сразу пишу на дверях, на ступеньках: «Мины. Не входить!» Вежливо. Будто наследили саперы. Мины засекли, а еще не разоблачили. И череп с костями рисую для испуга. Как на трансформаторной будке. Все обходят дом стороной.

 — Ну и дошлый же ты парень! — покачал головой Пестряков, и тень от уса черной стрекозой заметалась по его щеке. — Ни угрызений у тебя, ни совести…

 — У меня, товарищ главнокомандующий, если хочешь знать, на том месте, где совесть была, давно пупок вырос, — незлобиво согласился Тимоша. — Такая уж моя судьба жизни. Чересчур умный. Много знаю — мало понимаю. Оттого и попал в штрафники…

 Пестряков почувствовал в словах Тимоши желание исповедаться.

  10 Тимоша честно заработал орден и медали, но ему не терпелось получить новые награды. И вот однажды разведчики под его началом отправились в ночной поиск. Перед разведчиками стояла задача — добыть «языка». Кнышу повезло: ему удалось блокировать немецкий блиндаж, стоявший на отшибе, в самом конце траншеи, и захватить сразу трех «языков» — унтер-офицера и двух телефонистов. Порядок. Дело было под Оршей, дивизия долго стояла в обороне, и добыть «языка» было не так-то просто. Тимоша отправил в штаб телефониста Франца, а двух других немцев — унтер-офицера Ганса и Рихарда — решил попридержать и упрятал их в бревенчатый овин под замок. Стоял у них такой овин за боевым охранением роты, на ничейной земле; к тому овину можно было добраться только ночью, да и то по траншее. Тимоша подкармливал немцев из пайка, который получал: двух разведчиков ранило во время ночного поиска, их отправили в полковой медпункт, одного убило, но Тимоша, по своему обыкновению, ротному писарю о потерях не сообщал, строевую записку не переписывал. Делалось это главным образом ради водочки, которую присылали на выбывших и которую сам бог велел пить за их здоровье или за упокой души. Нормально. Тут лишние порции щей да каши как нельзя более пригодились. Пленным по закону половина красноармейского пайка полагается, а Тимошины «языки» оказались прямо-таки на усиленном питании.

 Прошло три дня — отвели в штаб Ганса. Еще два дня — отправили Рихарда. За каждого «языка» генерал орден обещал — шуточное ли дело! Вот Тимоша и решил сразу заполучить несколько наград. Да еще — чем черт не шутит! — может быть, и вторая звездочка ему на погон слетит.

 Тимоше выдали высокую награду. Генерал не мог нахвалиться своей разведкой: «языка» за «языком» берут!

 Ну а потом пленные немцы где-то в разведотделе штаба армии встретились на очной ставке и вывели Тимошу на чистую воду.

 С его гимнастерки отвинтили новый орден, а заодно и старый орден с медалями ему улыбнулись, и лейтенантские погоны сорвали, и даже пояс отобрали, когда в трибунал вели. И получил бывший младший лейтенант Тимофей Кныш десять лет заключения, и попал с этим сроком в штрафной батальон.

 — Все сразу заработал… — сказал Тимоша с нервным смешком. — Хотел удержать в одной руке три арбуза…

 Вчера вечером в пылу перестрелки с фаустниками Тимоша потерял из виду других штрафников, которые ходили с ним в атаку. Может, драпанули герои? Он попытался пробиться к своим за канал, через каменный мост, но это не удалось.

 И когда Пестряков запретил Тимоше идти наугад через линию фронта, он был прав. Тимоша потому так легко и смирился с приказом усатого грубияна, что в душе был с ним согласен.

 Подставлять грудь под пули Тимоша и сам не торопился. Его всегда возмущала неумная горячность, которая приводит к потере осторожности. Это было несовместимо с представлением Тимоши о том, как он должен вести себя на фронте и как должны складываться его взаимоотношения с фашистами.

 Нет, Тимофея Кныша голыми руками не возьмешь! И если ему суждено сгинуть в этом городке, то он постарается показать напоследок фашистам, что он за воин и сколько он стоит, бывший младший лейтенант, бывший дважды орденоносец, а ныне штрафник Тимофей Кныш, чья душа уже давно болтается между этим и тем светом.

 Ранили бы его, как это трижды случалось с ним до провинности, — и все сразу встало бы на свое место. Значит, он кровью своей смыл проступок перед Родиной; и награды вернули бы ему, и звание. А то он воюет в штрафном звании от белорусского городка Сморгонь, столько рядом с ним людей упало и не поднялось, а он будто заколдован теперь от пуль и осколков.

 Все люди мечтают о скорой победе, и ведь он тоже о ней мечтает, а все-таки страшно подумать, что вдруг завтра Гитлер объявит капитуляцию, отгремят последние выстрелы, фашизм выйдет с белым флагом, а он, Тимоша, так и останется должником.

 И все-таки этот долговязый был прав, что не позволил ему вчера ретироваться из подвала. Остались бы от Тимоши только аппендицит да еще анкета!

 Пусть даже его в штрафном батальоне сочтут дезертиром — он не позволит фрицам подстрелить себя, как желторотого цыпленка.

 Чем пробираться на восток в одиночку, очертя голову, лучше притереться к этим танкистам. На фронте — как в больнице или в купе поезда: соседей себе по вкусу не выбирают. Это уж какие попадутся!..

 «Может, у себя в танке лейтенант и не пентюх вовсе. Ныряет по коротким волнам, не тонет. И знамя свое выручил из огня. А по всему видать — парнишка доброй души. К стихам пристрастный. А в случае надобности — шпрехен зи дойч. В общем, с ним компанию водить можно.

 Механик-водитель — тот не жилец на белом свете. От него уже землей пахнет. Лежит без движения, а душа у него еще воюет. Понимает ли, страдалец, что из-за него мы в ловушке сидим? Загораем при лампадке?

 И чего этот долговязый корчит из себя главнокомандующего? Вот горлопан сивоусый! До седых волос дожил, ни одного лычка не заработал — кругом рядовой. А командовать берется, нахальничает. «Я приказал!», «Разговорчики!», «Отставить!».

 Все-таки, хоть не хочется себе в том признаваться, Пестряков — воин стоящий. Не позволил умереть обезноженному механику-водителю. Да и меня отвадил от глупого азарта. Во всяком случае, Пестряков — никак не хуже того командира штрафного батальона, который спровадил в атаку и не позволил даже в свою карту заглянуть…»

  11 Тимоша повернулся к свету и увидел, что Пестряков сидит у плошки, не отрывая взгляда от карты, расстеленной на столике.

Тщедушный язычок пламени, не больший, чем у свечи, высветлял густые брови Пестрякова, нос, подбородок и кончики прокуренных усов, оставляя все прочее в тени и тем самым делая все черты лица еще более заостренными.

 Тимоша только сейчас обратил внимание на то, что сварливый десантник сильно изможден. Как для него широк воротник, как выдаются скулы!

 И нечто похожее на сострадание шевельнулось в душе Тимоши.

 — Эх, давай-ка лучше подкрепимся, товарищ Пестряков! — бодро воскликнул Тимоша, доставая фаянсовую банку. — Помнишь лозунг? Кто не кушает — тот не ест! Нам фрицы маку оставили. Вежливо. Я слышал, от мака быстро свертывает в сон.

 — А тебе к чему? — усмехнулся Пестряков. — Ты и так дрыхнуть горазд…