«…Буду завершать операцию там, за первой линией контрольных постов, — принял решение Хайнц. — В мою пользу элемент внезапности, наконец неприступные скалы».

Только теперь Хайнц по-настоящему почувствовал, как ему пригодится еще юношеское увлечение альпинизмом, доведенное до мастерства в специальной горнолыжной школе, уже здесь, в горах рейха и Остмарка. Хайнц по достоинству оценил «австрийскую школу» покорения каменной стихии Альп. И этот накопленный опыт должен был верно послужить отважному разведчику в предстоящем опасном поединке…

Репортаж о покушении на фон Борзига попался на глаза Кройцеру, перенесшему тяжелую операцию, спустя лишь несколько дней после случившегося.

«…Ловкая бестия тот, кто протолкнул в прессу этот винер-штрудель[7], прослоенный правдой и кривдой!» От охватившей его ярости Кройцер вцепился ногтями в простыню. «Громоотвод, и только, — быстро схватил суть дела хауптштурмфюрер, который давно уже набил мозоли и на межведомственных интригах, превратившихся в непрерывную закулисную войну между гестапо и их VI отделом зарубежной разведки СД. …Отвели одним махом ответственность от гестапо, да еще выдали себя за «героев», спасших специального курьера СД!

А как подробно расписали фон Борзига! Точно объявили розыск сбежавшего преступника — и форма носа, и крутизна лба, и цвет волос… — Кройцер чувствовал, как от сильнейшего нервного возбуждения у него жаром заполыхала голова. — …Этот проклятый репортаж — в первую очередь петля на мою шею! Они же снова выведут на Борзига если не одиночек-фанатиков, как эта австрийская шлюха, то теперь уже наверняка агентуру противника. И конечно, русскую. Англосаксы сдрейфят и нос в «Мертвые горы» не сунут. За сохранность же портфеля придется отвечать перед Шелленбергом мне».

Кройцер с такой силой дернул фарфоровую грушу звонка, что оборвал провод. На звонок торопливо вбежала дежурная сестра. Кройцер приказал ей принести в палату телефон и немедленно связать его с фон Борзигом.

— Я выезжаю вслед за вами сегодня же! Нет, завтра! — прокричал Кройцер в трубку, чувствуя, как жар горячими волнами захлестывает его сознание. — Будьте внимательны и осторожны, лейтенант!

Кройцер, однако, смог покинуть госпиталь лишь на третий день и то оставив в канцелярии госпиталя расписку, что он «целиком и полностью берет ответственность за свое здоровье на себя, ибо прерывает лечение вопреки строжайшему предписанию врачей».

«…Если я на этот раз проморгаю портфель, Шелленберг не станет церемониться со мной. А разойдутся швы на брюхе, может быть, и выживу», — думал Кройцер, устало растянувшись на мягком диване спального вагона, мчавшегося в глубь австрийских Альп к Бад-Аусзее.

В просторной, светлой приемной доктора Кернера вызова дожидались всего два пациента — хауптштурмфюрер СС Линде-ман и незнакомый Артуру гестаповец.

Артур пришел немного позже и, обменявшись с гестаповцем обычным нацистским приветствием — «Хайль Гитлер!», углубился в чтение иллюстрированных журналов, специально для посетителей, разбросанных на небольшом круглом столике.

Недобрые предчувствия, от которых Артур, казалось, избавился там, на объекте, разгадав секрет миссии специального курьера берлинской СД, при виде гестаповца вновь завладели Линдеманом. Он предпочел бы войти после гестаповца в кабинет доктора, которого друзья по Берлину, бывшие на «ты» с его тестем, настойчиво рекомендовали Артуру (ему нужен был не вызывающий подозрений предлог для поездки с объекта в Бад-Аусзее и встречи после завершения операции с Хайнцем). «Кто знает, не случайно ли гестаповец оказался здесь именно тогда, когда я поднялся к профессору?» — с нарастающей тревогой думал Артур.

Чтобы скрыть от гестаповца свое волнение, Линдеман встал и подошел к стене, на которой висело несколько картин — отлично выполненных миниатюр из сельской жизни конца XVIII века. И все же на своей спине Артур чувствовал пристальный, изучающий взгляд гестаповца. Судя по его петлицам на мундире, он занимал высокий пост в системе тайной полиции Остмарка.

Открылась дверь кабинета профессора, и медицинская сестра любезно пригласила войти «герра Линдемана».

Артуру не пришлось придумывать недуги, соответствующие специализации профессора. Долголетнее непрерывное нервное перенапряжение и огромные чисто физические перегрузки, которые были сопряжены с тяжелейшей работой разведчика, все чаще давали о себе знать. Когда руководитель Артура от встречи к встрече стал подмечать болезненные симптомы на его лице, он, запросив Москву, стал настойчиво убеждать Артура основательно «подремонтировать» свой организм на одном из немецких или австрийских курортов, пользовавшихся доброй славой в медицинских кругах Европы. В конце концов Артур дал «старику» твердое слово, тем более что понимал: впереди, быть может, его ожидал еще более ответственный этап работы, который потребует от него максимальной отдачи духовных сил и попросту резервов здоровья, которые у него уже были на исходе. Но одно событие за другим вынуждали Артура откладывать срок запланированного лечения, пока, наконец, он не очутился здесь, хотя вовсе и не для того, чтобы передохнуть в уютном и тихом курортном пансионе.

Профессор тщательно осмотрел Артура и тут же сделал рентгеновский снимок. «…Будьте любезны подождать минут десять-пятнадцать, пока снимок будет готов и мы убедимся, что он удачен», — приветливо улыбаясь знатному пациенту, которого ему рекомендовали из «самого Берлина», попросил профессор Артура.

Линдеман покинул кабинет, и тут же к профессору вошел гестаповец.

Артур подошел к окну. Улица была пустынной. Он — взглянул на стенные часы. По расчетам Артура Хайнц уже вышел на исходный рубеж для завершения операции там, на подступах к Топлицзее.

Смутно было на душе Артура. Разумом он понимал, что непосредственное осуществление операции по захвату «черного портфеля» должен был выполнить Хайнц. При всей ее важности операция была лишь частью того большого дела, за которое отвечал целиком Линдеман и как руководитель и как старший товарищ. Но сердце патриота-разведчика, для которого чекистский девиз «Один — за всех, все — за одного» был полной глубокого смысла жизненной формулой, отказывалось мириться с холодными и жесткими доводами разума. И сколько бы сейчас Артур ни убеждал себя, что поступил, руководствуясь высшими соображениями дела и подчиняясь требованиям главной задачи, поставленной перед ним Центром, посылая к «Чертову озеру» на перехват фон Борзига Хайнца, он не мог смириться с тем, что большую долю смертельно опасного риска он переложил на своего боевого товарища. Соображения конспирации требовали от Артура, чтобы он не приезжал сюда, в Бад-Аусзее, в самый кульминационный момент операции: ее неудачный исход повлек бы за собой опасность двойного, тройного риска провала и для самого Линдемана, ибо гитлеровцам было нетрудно перекрыть все дороги отхода из природной западни, какую представлял собой район Бад-Аусзее. Но оставаться в стороне было выше сил Артура. И он примчался сюда на своей машине прямо с объекта в надежде, что его опыт, влияние в нацистских кругах Остмарка и связи с высокопоставленными кругами Берлина, быть может, пригодятся Хайнцу в критическую минуту…

— О, господин Линдеман большой знаток мадьярской живописи!

Артур, задумавшись, не заметил, как бесшумно появился за его спиной в приемной гестаповец. «Профессор, видимо, успел проинформировать, кто я и откуда», — подумал Артур, настороженно наблюдая за гестаповцем.

— У моего тестя в Берлине неплохая коллекция японских гравюр. Но, признаться, я не искушен в тонкостях живописи, — чуть помедлив, ответил Линдеман.

— Эти полотна — мой скромный дар уважаемому герру профессору, — гестаповец вплотную подошел к картинам, возле которых по-прежнему стоял Линдеман. — Кстати, мне доставило бы огромное удовольствие показать вам, господин хауптштурмфюрер, кое-что позначительнее. Быть может, вы выберете интересную вещь и для вашего уважаемого тестя, о котором с таким почтением отзывался и сам профессор.