— Лёник, так ты поэт?! — то ли неверяще, то ли насмешливо вопрошает он.

Надо же! Боялся, вдруг залезет в бардачок, а, можно сказать, сам отдал ему в руки. Какого черта он без звонка.

— Дождь, — говорю я. — Книга бумажная. Испортите книгу.

— О! — восклицает он. — Испорчу! — И протягивает мне книгу: — Бери. Поэт, оказывается. Надо же! А Дуська дома тоже с какой-то книжкой бегает, гляжу сейчас — вроде похожа, так это у нее не твоя ли?

Вот когда я возношу благодарение небу, что с такой тщательностью исполнял надпись на экземпляре для Евдокии — угадать из нее о наших отношениях невозможно.

— Возможно, моя, — коротко отвечаю я, с демонстративностью принимаясь вытирать мокрую обложку ладонью. Посещение полированной башни, похоже, прошло даже успешней, чем офиса на Большой Ордынке: лицо бывшего вице-мэра уже не исполнено довольства, а прямо-таки сияет им… — Что дальше? Куда едем? — спрашиваю я.

— Разговор у меня к тебе, Лёник, есть, — говорит бывший вице-мэр. — Тем более что ты поэт. Ты как поэт меня поймешь. Давай сядем в машину.

Я направляюсь к задней дверце правого борта, чтобы открыть ее, как он требовал все это время, но бывший вице-мэр машет мне рукой, чтобы я не делал этого. Ступает к передней дверце и, взявшись за ручку, самолично тянет дверь на себя. Самолично! После чего принимается забираться внутрь. На переднее сиденье, рядом со мной!

Сев в машину, я прежде всего тянусь к бардачку, достаю оттуда мягкую фланельку, снова с демонстративностью обтираю ею намокшую книгу и отправляю фланельку обратно в бардачок, а книгу кладу на приборную доску над рулем. Прятать ее нет больше необходимости.

Бывший вице-мэр терпеливо сидит рядом, ждет, когда я успокоюсь. Мне неприятно, что он спокоен, а я суечусь. Но момент настает — и я разворачиваюсь на сиденье, обращаюсь к бывшему вице-мэру лицом.

— Девочек, Лёник, нужно организовать, — с тем же спокойствием, с каким ждал, когда я буду готов внимать ему, роняет бывший вице-мэр. — Первое мая завтра. Да и вообще. У меня ключик от одной дачки есть, воспользуемся.

Я продолжаю глядеть на него и чувствую, как меняется мой взгляд. Чего-чего, а такого я не ожидал. Никак не ожидал, никак!

— Что ты так на меня смотришь — как на новые ворота?! — спокойствие, наконец, оставляет бывшего мэра, он взрывается — вот такой, брызжущий яростью, он более подобен себе. — Я, чтоб ты знал, три года за колючкой сидел, я по пизде соскучился! Чтоб оторваться, по полной!.. С женой разве получишь что надо?! Девочки нужны, девочки! И желательно не проститутки эти, а такие, бляди. Вольного поведения.

— И вы, значит, считаете, я могу их вам обеспечить?

— А чего нет? — он то ли удивляется, то ли возмущается, а может, все вместе. — У вас, у поэтов, там таких — пруд пруди. Нет, что ли? Я знаю!

— Может, вы считаете, я еще и должен обеспечить вас девочками?

— А чего нет? — повторяет он. — Ты у меня работаешь! Поэт ты или кто. Я тебе деньги плачу. Не можешь блядей, давай этих, прости господи. Объявлений вокруг сколько! В любой газете. И тебе обломится, плачу за обоих.

Меня сносит с тормозов. Когда со мной это случается, возврата назад нет, я слетаю — и под откос.

— Ты, сука! — ору я. — Поганец! Работаю я у него! Нанял он меня! Не будет тебе девочек! Никаких! Сутенером меня ты не нанимал! И деньги мне от тебя не нужны! Спи со своими деньгами! Имей их! Другого тебе не положено!

По тому, как он отстраняется от меня и в какой-то миг, стремясь незаметно, даже начинает искать на дверце ручку, я вижу, что он всерьез опасается получить в морду. Он несомненно крепче меня, и его ответный удар окажется ощутимее моего, но драка никак не входит в его планы, она может повредить ему, да хотя бы фингалом под глазом, с которым потом недели две не сунешься ни в какое присутствие.

Впрочем, я не намерен прикладывать к нему руки. Я бросаю ему ключ зажигания, сцапываю с приборной доски свою книгу и, открыв дверцу, вываливаюсь наружу. Все, извозчичья моя служба закончена. Прости, Евдокия! Я честно исполнял свое обещание. Исполнял бы и дальше, если бы твой папаша не преступил черту. Есть, Евдокия, всему предел.

Папаша ее сидит в машине тихо, как мышь. А только что был такой крутец!

У кого жемчуг мелок, у кого щи пустые. Неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Деньги к деньгам. Не буди лихо, пока лихо спит. Пришла беда — отворяй ворота. Шила в мешке не утаишь… Люблю народную мудрость. Шопенгауэр с Ортегой-и-Гассетом рядом с ней отдыхают. Все, что только можно сказать о жизни, тут сказано, отвечено на все вопросы и откомментировано. Осталось только научиться слушать.

Не все в гору, ино и под гору, — крутится у меня в голове присловье, которое вовсе не в активе моего сознания и, попытайся его вспомнить по случаю, не вспомнил бы. Откуда оно во мне всплыло? Почему именно оно?

Я думаю об этом, ведя свое корыто сквозь расслаблено-пустоватую предпервомайскую Москву на Гончарную к Балерунье. «Тебе звонила Лиза», — объявил мне Костя, едва я переступил порог квартиры. Вот интересно, почему она не позвонила на мобильный? Это раньше у нее не было моего мобильного, а теперь-то есть, что заставило ее звонить мне на домашний, придав своему звонку оттенок как бы некой официальности? «Что-нибудь еще просила передать?» — уточнил я у Кости. «Ничего, — пожал он плечами. — Не стала даже разговаривать». Со мной Балерунья, когда я набрал ее номер, тоже не стала разговаривать. «Приезжай, ты мне срочно нужен». И все. О, как мне не хотелось уже никуда выбираться из дома. Дотащиться на метро после происшедшего у нас с бывшим вице-мэром до оставленного на «Речном вокзале» родного корыта, пригнать на нем к себе в Ясенево — я это сделал уже за пределами сил. Но сказать Балерунье, что у меня нет сил — как было возможно? «Что-то случилось?» — все, на что у меня достало духу. «Ты мне нужен, — повторила она. — Срочно».

Лиз, не выдумывай ничего, не нужно, Лиз, заклинаю я, подъезжая все ближе к Гончарной. Лиз, мы с тобой едем в Бразилию, Лиз, осталось три недели, я уже даже присмотрел чемодан! Зная мой мобильный, вызвать меня (срочно!) через домашний. Чтобы потом еще ждать, когда я появлюсь дома…

Первый же миг нашей встречи с Балеруньей свидетельствует о том, что беспокойство мое не напрасно. Она одета так же, как тогда, когда приглашала меня на разговор с Берминовым, нити черного жемчуга на шее, бриллиантовые перстни на обеих руках, — она встречает меня по высшему официальному разряду. Я тянусь поцеловать ее — мне это не позволяется. А в тот раз, с Берминовым, в щечку мне все же было разрешено. Я больше чем в немилости. Похоже, я на грани разрыва дипотношений.

Подтверждением нерасположения и место, куда меня препровождает Балерунья. Это снова, как тогда с Берминовым, столовая.

— Что случилось, Лиз? — спрашиваю я, пытаясь всем своим поведением изобразить полное спокойствие и отсутствие смятения.

— Садись, — не отвечая, указывает она мне на стул подле стола.

Я сажусь, она за моим плечом открывает створку буфета и достает изнутри… что она достает?., о, да это фотографии.

— Собираешься меня чем-то поразить? — все продолжая изображать полную безмятежность, говорю я.

— Лёнечка, ты негодяй! — отделив одну из фотографий от остальных и кидая ее на стол передо мной, говорит Балерунья. Она говорит это, не повышая голоса, даже с такой обыденно-житейской интонацией, как если б сообщала мне о засорившемся мусоропроводе или необходимости вызвать сантехника к потекшему крану.

И теперь я уже держу язык на замке. Игра началась, теперь важна не стойка, которую принял, а собственно ответная подача. Не торопясь, я беру со стола брошенную ею фотографию, неторопливо снимаю очки (я все же близорукий, очки у меня для дали) и все с той же неспешностью обращаю взгляд на снимок. После чего онемеваю уже буквально.

На фотографии мы с Евдокией. Бокал в руках у нее, бокал в руках у меня — нет, ничего предосудительного, но то, как мы смотрим друг на друга… тут все сказано, все наглядно. Это мы на Новом годе у Райского. Помню, кто-то ходил, бил по глазам вспышкой — можно, наверно, было договориться о снимках, но я и не подумал о том, зачем мне эти снимки?