За все время, как Вета появилась из подъезда следственного отдела Московского управления КГБ, сколько шли, она не произнесла ни слова. Лицо ее странно вспухло — не так, как то бывает от слез, это ее вспухшее лицо напоминало ему голос, каким она говорила по телефону, когда он, выйдя из отделения милиции, позвонил ей. Оно будто налилось мраком. Лёнчик пытался заговорить с нею — она не отвечала. Взглядывала на него в ответ — словно с враждебностью — и молчала. Его самого за минувшие с того дня две с половиной недели никуда не вызывали, ее — таскали и таскали. Она перестала заниматься сыном, часами лежала на тахте, повернувшись лицом к стене, с подобранными к подбородку ногами, все ее обязанности (молоко у нее исчезло сразу же после обыска), вынужден теперь был справлять Лёнчик, в прошлые вызовы он даже не смог сопровождать ее на допросы, и она ездила одна. Но сегодня теща сумела отпроситься со своей работы в институте на целый день, и Лёнчик отправился вместе с Ветой ждать ее там у подъезда.

Они уже прошли пруд, достигли кафе-стекляшки на его берегу со стороны Покровских Ворот, когда Вета внезапно остановилась, уткнулась лицом ему в грудь, взялась за борта его пальто и замерла так. Лёнчик обнял ее, похлопал по спине, погладил по плечу, по голове.

— Ну что ты, что ты, — приговаривал он. — Все будет нормально. Все ничего. Все нормально…

— Ничего не нормально, — глухо — первые слова за все время — уронила она, не отрывая головы от его груди. Помолчала — и как выдохнула: — Лёнчик! Я всех продала! Я продала! Лёнчик!

Он механически гладил ее по спине, по плечу, по голове, — не в состоянии осознать по-настоящему, в чем она сейчас призналась.

— Что ты говоришь, Ветка, что ты говоришь, — пробормотал он. — Не наговаривай на себя, перестань, что ты…

Теперь наконец она отстранилась от него. И, не выпуская из рук бортов его пальто, взглянула ему в глаза. Впервые с того момента, как вышла на улицу от следователя.

— Я не наговариваю! — каким-то рыком, словно голос у нее родился где-то в утробе, выкрикнула она. — Я всех! Всех! Всех назвала. И Лёвчика. Всех!

Вета зарыдала. По-прежнему не выпуская из рук отворотов его пальто, вся содрогаясь, кажется, потому лишь и держась на ногах, что держалась за него. Ей вообще было не свойственно чуть что — и в слезы, это должно было случиться что-то из ряда вон, чтобы она заплакала, за время, что прожили вместе, он ее слез почти и не видел.

— Лёнчик! — все так же рыком вырывалось у нее сквозь рыдания. — Лёнчик!.. Я не поняла, как это получилось. Ты не представляешь… Я испугалась! Они стали мне… Они сказали, что меня… Уголовники меня… Ты понимаешь? Они так смеялись!..

Он снова обнял ее, прижал к себе, опять принявшись похлопывать ее, гладить, но все так же он не мог найти в себе слов, которые принесли бы ей облегчение. И однако же следовало что-то говорить, и он блеял, стыдясь и ужасаясь тому, что исходило с его языка:

— Ну что же… Ну если так… Все ведь готовы. Сколько говорили: вот когда, вот если…

— Но это сделала я, я! — Вета, отталкивая его, ударила Лёнчика кулаками в грудь. — Как я теперь буду с кем-то встречаться?! Как мне глядеть в глаза? Я не смогу! Не смогу!

Лёнчик гладил ее и повторял:

— Ничего, ничего, Веточка… Все будет нормально, Веточка, все нормально…

— Дурак! Дурак! Что ты несешь! Какое нормально! Как мне теперь жить?! Как жить?! Я не смогу с этим жить! Я не смогу!

Она уперлась руками ему в грудь, изо всей силы, сколько в ней было. Он не отпускал, но такая неистовость была в ее желании вырваться из его рук, что в конце концов уступил, отпустил ее.

— Перестань, — проговорил он, с отчаянием ощущая, что помимо его воли в нем поднимается то неприятие ее, которое всегда испытывал, когда она бывала такой. Вот так же, казалось ему, была невозможна в своей самоупоенной безудержности Марина Цветаева. — Перестань. Ужасно, конечно. Но что же теперь. Придется теперь жить с этим. Куда деться.

— Но я же их всех продала! — снова закричала Вета. — Продала! Ты что, ничего не понимаешь? Осёл?! Ты осёл?! Нет, ты скажи, ты осёл?! Я за осла вышла замуж, да?!

— При чем здесь я? — вырвалось у Лёнчика. Нужно было снести ее наскок, он знал, что надо, и не снес.

— Да, ты ни при чем! — воскликнула Вета. — Ты совершенно ни при чем! А чей это друг был? Не твой? Как ты смел приводить его в дом?! Если бы не ты, то ничего бы! Ничего!

Нужно было снести все и сейчас, но Лёнчик опять не сумел этого.

— Меня-то уж не обвиняй, — сказал он.

— А кого?! — гневно ответила ему Вета. — Это мой друг детства? — Внезапно глаза ее налились гневом. — А! Ты хочешь сказать, это я во всем виновата? Что показала ему. Так? Так, да? Отвечай!

— Перестань, — все же Лёнчик еще держал себя в руках, не давал себе слететь с болтов. — Ничего такого я не говорил, не выдумывай.

— Ты подумал! — голос у Веты захрипел — она сорвала в крике связки, и перешла на шепот. Какой свирепый, какой раскаленно-кипящий это был шепот. — Ты подумал! Ты так думаешь! Уйди от меня! Уйди от меня, оставь меня, не хочу тебя видеть! Оставь, оставь! — уловив намерение Лёнчика снова обнять ее, сжала она руки в кулаки, топнула ногой. — Не подходи, оставь!

Как что-то оборвалось в нем, рухнуло, — он повернулся и пошел от нее обратно по бульвару, к Тургеневской площади. У них уже бывало так за эти годы: что-нибудь случалось — и на нее накатывало, обвиняла его Бог знает в чем, гнала от себя, он срывался и уходил: требовалось время остыть самому и чтобы остыла она. Время проходило, встречались — и как ничего не было.

Пройдет пять, десять, пятнадцать лет — Лёнчик все будет спрашивать себя и винить, корчась от боли: почему он оставил ее, как он мог уйти?

Он остыл, дойдя до другого конца пруда. Постоял, глядя на красноватую крошку гравия под ногами, — и что есть мочи понесся обратно к стекляшке кафе. Только бы она не ушла, только бы не ушла, стучало в нем.

Веты, однако, на прежнем месте не было. Ее не было ни у другого торца стекляшки, ни за нею. Он добежал до пересечения бульвара с Богдана Хмельницкого, где Хмельницкого переходила в Чернышевского, — ее не было. Под визг тормозов, наперерез автомобильному потоку, он перемахнул на Покровский бульвар, пробежал по нему метров сто — ее не было. Он помчался назад и рванул по Чернышевского к Садовому кольцу — Веты не было. Лёнчик вернулся к Покровским Воротам и еще полчаса кружил в их окрестностях, прочесывая дворы, — удача ему не улыбнулась. Оставалось надеяться, что, пока он кружит здесь, Вета уже вернулась домой.

Звонить с таксофона, выяснять, не вернулась ли, он не стал. Подошел 25-й троллейбус, Лёнчик сел на него и через двадцать минут был около дома. Веты дома не оказалось. Скоро придет, пообещал он набросившейся на него с недоуменными расспросами теще, перенимая у нее сына. Он ее не успокаивал, он так и думал: ну, не через полчаса, так через час, не через час, так через два…

Вета не появилась ни через час, ни через пять часов. Давно вернулся с работы тесть, стемнело — ее не было. Позвонили уже всем, к кому она могла бы зайти, — ни у кого она не объявлялась. Лёвчик, когда Лёнчик позвонил ему, проявил страшную активность: ничего не говоря Лёнчику, обзвонил по справочнику все больницы и, вновь возникнув в трубке, радостно объявил, что ни в один московский морг Вета не поступала, а значит, самое плохое исключено. Какой морг, что ты несешь, заорал Лёнчик.

«Гражданка Поспелова Светлана Сергеевна здесь проживает?» — спросил его какой-то деревянный мужской голос на утро следующего дня, когда он бросился к зазвеневшему телефону и сорвал с него трубку. И вот тут Лёнчика ударило. Это был такой голос, что в нем прозвучало все.

Звонили из отделения милиции в Новогиреево. Предлагая ему приехать к ним. «Что с ней?» — заставил себя спросить Лёнчик. Ему не ответили, и все полчаса дороги, пока, схватив такси, добирался до этого восемьдесят первого отделения, он тешил себя перемешанной с отчаянием надеждой: того, что имел в виду вчера Лёвчик, не произошло.