— Потом. Не сегодня, — отмахиваюсь я. — Давай в самом деле по телефону.

Я жду момента, когда можно будет переговорить с Райским о Жёлудеве, чуть не час. Я не большой интриган, но ясно же и дураку, что поле под посев должно быть вспахано. Имя Жёлудева всплывает в нашем трепе не без моего усилия, однако в своем знакомстве с ним Райский признается собственной волей. По его словам получается, что они чуть ли не парятся вместе в бане и регулярно пьют водку — вот как мы сейчас.

— Кеша, мне нужен его телефон, — говорю я.

— Кого? — переспрашивает Райский. То ли в самом деле не поняв, чей телефон мне нужен, то ли делая вид, что не понял.

— Жёлудева, Кеша. Дмитрия Константиновича, — зачем-то уточняю я. — Очень нужно. И безотлагательно. — Райский не отвечает, с чугунной тяжестью глядя куда-то мне в висок, и я начинаю суетиться: — У меня денежный конфликт с Маркушичевым. Ты его тоже отлично знаешь… — При поминании фамилии Евгения Евграфовича чугунный взгляд Райского словно бы оживает, но тут же мертвеет вновь. Я рассказываю о визите сына, рассказываю о Косте, о том, что на его месте должен был оказаться я и еще могу оказаться… и в конце концов смолкаю. Что проку продолжать. Райский как не слышит меня. — Мне нужен телефон Жёлудева, — снова говорю я. Не услышать прямую просьбу нельзя. Прямая просьба — тот же SOS, вопль тонущего, если у тебя есть возможность спасти — ты не спасешь? — Кеша, мне нужен его телефон, — повторяю я. — Кеша! Мне нужен его телефон!

Взгляд Райского приходит в движение, медленно отрывается от моего виска, и вот наконец мы смотрим с ним глаза в глаза.

— Не дам, — твердо, ничуть не пьяно произносит Райский. — Он будет спрашивать, откуда у тебя номер, и ты расколешься. Нужно мне портить наши отношения?

— Не расколюсь, — заверяю я Райского. — Мы с ним армейские друзья. Он просто не станет у меня спрашивать.

— Раз он тебе не дал телефона, значит, не хотел, чтобы ты ему звонил, — отбивает мои слова, как волейбольный мяч, Райский. — Зачем же я буду давать?

Я пытаюсь настаивать на своей просьбе, говорю, что не выдам его, даже если меня станут четвертовать, — Райский неумолим в своем отказе дать номер Жёлудева. И наконец ударяет по столу обеими руками и вопит, выпустив все свои четыре октавы на волю:

— Все! Сколько можно! Ты меня достал! Лёнчик, ты меня достал, твою мать и весь твой род! Я хочу расслабиться, мы с Савёлом тут релаксируем, не хочешь с нами — катись! Не мешай, катись, твою мать, катись, ты меня задолбал!

Оставаться у него в доме после такого невозможно. Да и нет смысла. Замысел мой провалился. Я молча поднимаюсь и, не прощаясь, направляюсь к выходу.

Около входной двери, позвякивая связкой ключей в руке, меня догоняет Савёл.

— Я тебя провожу. Тебе же надо открыть. Машина, полагаю, у тебя не летает.

Ворота у Райского в отличие от тех, что у Савёла, не компьютерные, но тоже — будто закрывают собой сейф, на засовах и зверских замках, и мне, подъехав к ним, пришлось бы возвращаться в дом, просить Райского выпустить меня.

— Спасибо, — без особой любезности благодарю я Савёла.

— Я тебя слушал, как ты с Райком, — говорит Савёл, сходя вместе со мной с крыльца, — и вспомнил: вы же друзья с Тараскиным?

— С Тараскиным? — неохотно отзываюсь я. — Ну да. Были.

Мы не виделись с Тараскиным уже уйму лет. Кажется, все эти годы, как кончился СССР. Кому как, а для него эта смерть стала началом новой жизни. Он попал на службу в президентскую администрацию, бросил писать, занимал крупные посты то здесь то там и оказался очень умелым чиновником: кругом летели головы — его уцелела; и так до почетной отставки по возрасту. Все это, конечно, я знаю по слухам и газетным сообщениям — мы с ним не только не виделись минувшие годы, но, кажется, не разговаривали и по телефону. О чем разговаривать людям, у одного из которых жемчуг мелок, а у другого щи пустые?

— Так вот же он, самый близкий путь — выяснить нужные тебе координаты, — получив от меня подтверждение моим дружеским отношениям с Тараскиным, продолжает поразительно расположенный ко мне сегодня Савёл. — Уж у него-то, никакого сомнения, каких-каких только координат нет.

— Он же отставник. — Предложение Савёла оказывается для меня слишком неожиданным, чтобы оценить его с лету.

— Отставник! — хмыкает рядом Савёл. — Всем бы отставникам такие возможности. Устроить дочку в Высшую школу ФСБ, бывшую КГБ! Туда просто так — никак.

— В Высшую школу ФСБ? — я даже приостанавливаюсь от изумления. — Откуда ты это взял?

— Слухами земля полнится.

— Так, может быть, просто слухи?

— Хочешь сказать, сосед по лестничной клетке оклеветал его? — вопрошает Савёл. — Не думаю. Уверен, что нет.

Нет так нет. Мне на самом деле все равно. Пусть школа ФСБ. Надо же где-то ковать кадры аристократии. Поразительно другое: девочка, о которой я знаю только то, что тогда, в Юрмале, она еще была в животе матери, уже такая взрослая… Впрочем, и до этого мне нет дела. Я усиленно думаю о подсказке Савёла, и, чем дальше, тем больше мне кажется, что он прав в своем предложении.

— Спасибо за интересную мысль, — благодарю я Савёла.

Мы с ним расходимся: я иду к своему корыту, он к воротам — открыть их мне.

Когда я приостанавливаюсь перед распахнутыми воротами, чтобы попрощаться, Савёл, склоняясь ко мне, говорит:

— Лёня, ты понял, что у меня к тебе есть разговор? Мне кажется, ты не очень понял. Давай разрешай свои проблемы — и звони мне, о’кей?

— О’кей, о’кей, — с торопливостью киваю я. Спускаю ногу с тормоза и давлю на газ.

А что же, думаю я, правя от Райского к Москве, конечно, нужно обратиться к Тараскину. Надо же, даже и не вспомнил о нем. А ему-то в отличие от Райского ничего не стоит дать телефон Жёлудева, что ему Жёлудев. И ничего такого, что обращусь к Тараскину. Конечно, мы с ним не общались полтора десятилетия — так и что из того. Мы не ссорились, не выясняли отношений. Просто разошлись в разных направлениях; как в море корабли — это про нас.

В мобильнике никаких номеров Тараскина у меня нет, мы разговаривали с ним по телефону в последний раз еще задолго до всяких мобильных, и мне приходится ехать домой.

Я не был дома почти с полудня — как вышел на встречу с сыном, — и захожу в квартиру впервые после того, что здесь произошло. Я ожидаю увидеть все перевернутым вверх дном, но в квартире почти порядок, разве что стулья не на своих местах да сдвинуто с места кресло, и нигде ни пятна крови, которую я почему-то ожидал увидеть повсюду. Сукины дети били бедного Костю так, чтобы сосуды рвались только внутри.

Рассыпающаяся записная книжка советских времен лежит в ящике письменного стола там, где я и надеялся ее найти. Я лихорадочно листаю страницы, некоторые затерлись от времени до того, что многие телефоны уже не разобрать, но фамилия Тараскина и номера напротив нее четки и ясны, тлен времен их не коснулся. Столько, однако, лет прошло, все эти телефоны могут быть недействительны. Я решаю набрать номер дачи. Он ее тогда, когда мы играли с ним в теннис в Юрмале, как раз достраивал, — может быть, этой дачей он продолжает пользоваться? И где его сейчас найти реальней всего, так там: лето, жара, духота.

И о чудо! — телефон действует: в трубке у меня раздаются длинные сигналы. А там сигналы прерываются, и далекий мужской голос, словно прилетевший с Марса, произносит: «Да? Алё?» Это он, Тараскин. Это его манера отвечать по телефону: сразу и «да», и «алё». А телефонная линия все тех, прежних времен, когда даже с одного края Москвы на другой слышимость порою была вот такая — как с Марса.

— Боря! — кричу я. — Это тебе Лёня Поспелов звонит!

— А, Лёня, — говорит Тараскин. Так обыденно, будто мы с ним разговариваем постоянно и мой звонок ничуть не экстраординарен. — Привет. Ты чего звонишь? Ночь уже.

Я непроизвольно смотрю в окно. За окном темно. Я и возвращался от Райского — было уже темно, и я видел, что темно, но я даже не понял, что это означает ночь.