— Вы где, в больнице?

— Я в больнице, — подтверждает она.

— Можете меня там дождаться?

— Да, дождусь, — соглашается она.

— Я к вам еду, — говорю я этой неизвестной мне до нынешнего дня Марине.

Роза в груди цветет колючей болью, но стоять, ждать, когда она завянет, у меня нет на это терпения. Я включаю двигатель, трогаю с места, вливаюсь в поток, чтобы на первом же перекрестке развернуться и помчаться обратно в центр, на Ленинский проспект. Как это случилось, что его избили, где это произошло, настойчивым дятлом стучит во мне вопрос, эта Марина была с ним, он был один? Трудолюбивый дятел долбит, долбит меня — и в какой-то миг я обнаруживаю, что он исклевал мою кровавую розу, она исчезла, грудь у меня свободна от ее шипов.

У дальнего конца украшенного колоннами высокого крыльца Первой градской мотается взад-вперед женская фигура. Не ходит, именно мотается, и я прямо от ворот держу свой путь к ней. Кому еще так мотаться на условленном нами месте, как не Марине. И женщина, завидев меня, тоже тотчас устремляется навстречу мне: кому так мчаться сюда в вечерний час, как не Костиному другу. Сойдясь, мы даже не представляемся другу. В этом нет надобности.

— Я вот только сейчас додумалась вам позвонить, — говорит она. — Стала перекладывать у себя в сумке его вещи, взяла мобильный — и сообразила посмотреть в записной книжке.

Ей сорок с небольшим, интеллигентна, неманерна, хотя и не без нервичности, не стройна, но и не полна, не красавица, но как-то очень мила, легкие узкие очки в «золотой» проволочной оправе ей к лицу, — такая женщина и должна была быть у Кости, что он ее так прятал от меня? Разве что ревность. Он в германиях, я здесь. Дурак. Женщина друга для меня — женщина, на которой лежит табу.

— Рассказывайте, Марина, — прошу я.

Она начинает рассказывать, и я почти сразу понимаю, что это били не его, а меня. В смысле, били, конечно, его, но избили, посчитав, что перед ними я. Марина с Костей уже собирались выходить из квартиры, они бы уже вышли, но Костя решил перед выходом еще раз зайти в туалет. Марина стояла у двери, ждала, он появился, и тут в дверь позвонили. Можно было бы не открывать, ясно, что это звонил не я, я бы открыл дверь своим ключом, однако появившемуся из туалета Косте показалось, что стоять под дверью и таиться — это унизительно. Он открыл дверь — и сразу получил удар в лицо, от которого отлетел к стене и, ударившись о нее затылком, упал. Марина даже не успела закричать — один из нападавших зажал ей рот, втащил на кухню, велел молчать и, оставив на кухне за закрытой дверью, присоединился к другим налетчикам. А может быть, их было всего двое, а не трое и не четверо — сколько их было, Марина на самом деле даже не поняла. Ей показалось, их было бессчетно. «Я, конечно, — сказала она, снимая очки и торопливо вытирая текущие по щекам слезы, — должна была постараться вырваться из квартиры, выбежать на лестницу, кричать…» Но ее словно парализовало. Как ее швырнули на пол, так она и сидела, не могла подняться, пока входная дверь не захлопнулась. Сколько все это длилось? Две минуты, пять, десять? Она не могла определить. «Что-нибудь они говорили, требовали что-нибудь?» — задаю я вопрос. Они требовали, Марина слышала. Они требовали от него, чтобы он что-то отдал. «Не отдашь деньги — отдашь квартиру, вот, — вспоминает она, кажется, что-то такое они говорили».

Какие сомнения, никаких сомнений — на месте Кости должен был оказаться я. Что за счастливчик: подставил вместо себя друга.

— Он в сознании? — спрашиваю я.

— Да, когда на «скорой» привезли сюда в приемный покой, он был в сознании, — отвечает Марина. — Но когда я вбежала в комнату… ну, как эти ушли… я не уверена, кажется, без сознания…

Попасть в реанимацию к Косте невозможно, никакой информации о его состоянии сегодня больше не получить, и мы с Мариной отправляемся с больничного двора к моему оставшемуся на улице корыту.

— Завтра мне в милицию, будут, как они сказали, снимать с меня показания, — говорит Марина, когда мы уже стоим у ее подъезда в Митино и она собирается выходить из машины. — Вы не против, если я буду говорить все, как есть: чья квартира, почему мы там были?

— Естественно, как иначе!

— Они меня просили подумать, какие предположения — с чем может быть связано нападение? — задает она новый вопрос. — Вот то, что я слышала о деньгах… говорить?

О, она умная женщина. Она не обмолвилась о том ни словом, но ей абсолютно ясно, на кого нападали на самом деле.

— Нет, об этом не нужно говорить, — отвечаю я.

Об этом не нужно говорить ни в коем случае. Ничего не обосновать, не доказать. Да никто в милиции элементарно не станет связываться с тем Эверестом, откуда все изошло.

Мы обмениваемся с Мариной номерами всех наших телефонов, она скрывается в подъезде, я выезжаю с ее двора на улицу, но вместо того чтобы врубать скорость и жать домой, подворачиваю к бордюру, давлю на тормоз и останавливаюсь. Настойчивый дятел снова долбит меня своим неутомимым клювом, сотрясая так, что я весь хожу ходуном. Надо же было Косте задержаться с отлетом! И надо же было мне оказаться столь самоуверенным! «Ничего не сделают!» Думать о серьезных людях до такой степени плохо. А им несвойственно бросать слова на ветер. Зарядить в ствол твоего родного сына — и выстрелить по тебе им. Куда как серьезно. Но нет, ты посчитал это холостым выстрелом. Посчитал холостым? — получи настоящий! Только кто нажимал на спусковой крючок? Кто там в действительности подносит фитиль к запалу? Этот похожий на обожравшегося сметаной кота Евгений Евграфович с его любовью к художественному стилю в одежде? Или же кто-то выше? Едва ли что кто-то выше. Выше там эти деньги, что Евгений Евграфович хочет востребовать с меня, просто смешны, это для меня они деньги, а там — так, медные пятаки. Но как бы там ни было, в любом случае фитиль могут затушить только оттуда. Мне нужно добраться до Жёлудева, делаю я для себя вывод. Бывший армейский приятель — единственная моя надежда. Только вот как добраться до него?

Я складываю руки на баранке, ложусь на них головой и закрываю глаза. Что же делать, как же добраться, что предпринять, долбит, расклевывает меня дятел.

Наезжающая сзади машина, слышу я, останавливается рядом. Я открываю глаза, поворачиваю голову — увидеть, в чем дело, — следом за чем спешно отрываю голову от рук и поднимаю ее: остановившаяся машина — патрульные милицейские «Жигули», и из их кабины в открытое окно на меня устремлен уличающе-недоброжелательный взгляд старшего сержанта в сдвинутой от жары на затылок форменной фуражке.

— Что случилось? Что стоим? Почему голова на руле? — таким же уличающим недоброжелательным голосом, что и его взгляд, спрашивает меня старший сержант.

Надо бы изобразить всем видом сознание своего гражданского ничтожества перед ними как воплощением самой государственности, но сейчас это сверх моих сил.

— Думаю, — говорю я.

— Но чем? — вопрошает сержант.

— О жизни.

Его напарник за рулем молча смотрит на меня от дальнего борта машины в готовности, если что, прийти на помощь сержанту — и в разговоре, и в возможном действии.

— Такая жизнь — нужно на руле лежать? — сурово интересуется у меня сержант.

— Не без того, — подтверждаю я.

Мгновение сержант переваривает мои слова. Потом говорит:

— Будем здесь скоро снова проезжать — чтоб не стоял. Сел в машину — рули, а не рулишь — машина не кровать, чтобы в ней спать. Поехали, — отворачиваясь от меня, бросает он водителю.

Они уезжают осматривать вверенную им под наблюдение территорию дальше, а я, глядя вслед их неспешно удаляющейся от меня машине, неожиданно вспоминаю, что все началось с такой же моей остановки на дороге полгода назад, когда возвращался от Савёла, подобного же разговора с гаишным офицером, и так же я чувствовал себя в западне, висельником на рее, так же пытался что-то придумать — и придумал: позвонить Балерунье. В результате, пройдя по кругу, я там же, где эти полгода назад. Только узел на шее затянут много туже, чем тогда. Совсем нечем дышать.