Я отъезжаю на несколько улиц — за пределы владений патрульных, которым я приглянулся, — выбираюсь на Пятницкое шоссе и уже на подъезде к Кольцевой снова останавливаюсь. Нет, я не в силах ждать у моря погоды, ничего не предпринимая. Звонить этому коту Евгению Евграфовичу, конечно, бессмысленно, но и не позвонить ему — как не позвонить? Я не могу удержать себя от звонка. Он уже, само собой, не на службе, домашнего его телефона у меня нет, но есть мобильный, и по мобильному он может отозваться. Он, может быть, даже ждет моего звонка. Ведь он же полагает, это меня учили уму-разуму посланные им ушкуйники.

— М-да? — произносит трубка мертвящим голосом василиска.

Голову мне от этого мертвящего голоса, хотя я собирался вести себя не роняющим своего высокого достоинства разгневанным лордом, сносит в одно мгновение — прежде чем я успеваю что-то сообразить.

— Ты что творишь, тварь! — ору я так, что мне самому закладывает уши. — Совесть у тебя есть, тварь?! Ты, тварь, соображаешь, что делаешь?! Тебе, тварь, мало того, что сожрал, тебе теперь обожраться хочется? Стейков с кровью из человечины, тварь?!

Меня как заколодило на этой «твари», словно я не знаю других ругательств, боль, что раздирает меня, вся воплощена в этом слове. «Тварь!», «тварь!», «тварь!» — им все выражено, все охвачено. Красномордый, сделавшийся милиционером, Гаракулов, получивший под свое руководство бригаду, майор Портнов с дисбатом наперевес, как с шашкой, — все они тут; они — он, он — они, и мой крик — им всем, каждому по отдельности и скопом…

Евгений Евграфович не прерывает меня, пока я блажу, ни звуком. И лишь когда я срываюсь на сип и выдыхаюсь, он выдает:

— Что-то вы какой-то очень крепенький. Можно подумать, у вас избыток здоровья.

Красноречивая реплика. Он признается ею, что ушкуйники заявились ко мне в дом если и не по его инициативе, то, по крайней мере, он был отлично осведомлен об их визите, а кроме того, ему бы хотелось уяснить, почему я после урока, который должны были мне преподать, не ослабел до потери голоса.

— Меня перепутали. Досталось не мне, — высипливаю я. — И переусердствовали.

— Что вы такое имеете в виду? — спрашивает Евгений Евграфович.

— Уголовное дело имею в виду, — откашливаясь, надсадно воплю я. — Об избиении.

— Не понимаю вас, — с прежним хладнокровием отвечает Евгений Евграфович. — Что за избиение? При чем здесь ваш покорный слуга?

— При том, тварь! — снова не выдерживаю я. — При том, что это ты, тварь! Ты!

— Буйная какая у вас фантазия, — слышу я в трубке голос василиска. Сказочный змей убивал своим взглядом, но, умей он говорить, убивал бы, несомненно, и голосом, и был бы у него вот этот голос — Евгения Евграфовича. — Вижу, что с поэтом имею дело. Можно сказать, убедили без доказательств. Но не надо заменять фантазиями свои обязательства. Обязательств ваших с вас никто не снимал.

Срывающееся у меня с языка новое «Тварь!» звучит уже в пустоту. Евгений Евграфович отсоединяется, и трубка принимается жалить мне ухо короткими осиными сигналами: пи-пи-пи-пи-пи… Сгоряча я перезваниваю, но василиск уже отключил телефон. «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Перезвоните позже», — приветливым женским голосом отвечает мне телефонный робот.

Я закрываю глаза, но теперь не ложусь на руль, а наоборот, откидываюсь головой назад, на подголовник. Мне нужен кто-то, кто может выйти на моего бывшего армейского сослуживца. В крайнем случае, просто дать его координаты. И срочно, срочно! Ведь моих обязательств, как выразилась эта тварь, с меня никто не снимал.

Пролетающие мимо машины обдают меня мгновенно нарастающим и так же мгновенно истаивающим звуком своих моторов. Одна из машин вместе со звуком движения оплескивает меня и звуком рвущейся из мощных динамиков музыки. Кто-то слушает, опознаю я чуть погодя, когда машины уже и след простыл, старую, но и сейчас еще довольно популярную песню Райского в его характерном самоличном исполнении.

«Райский!» — тотчас, одним сплошным восклицательным знаком, вспыхивает у меня в мозгу. Если даже мой армейский сослуживец для него недосягаем, Райский точно знает, через кого к нему подобраться. Где он только не пел, в каких только домах не бывал.

Я открываю глаза, отрываю голову от подголовника и лихорадочно принимаюсь листать в мобильном записную книжку. Только окажись в Москве, молю я про себя, только в Москве, не в отъезде…

Райский оказывается в Москве. И он сегодня свободен, свободен, как птица, никому ничего не должен, по коему поводу сидит в своем загородном доме и бухает.

— Что такое, что за спешка, о чем тебе поговорить? — отвечает он плывущим голосом. — Подъезжай, конечно, но только бухать. Я сегодня как птица. Согласен со мной летать?

Я, естественно, соглашаюсь. Там будет видно, на месте, как оно все сложится. Главное — встретиться. И незамедлительно.

Я даю с места такой газ, что у меня глохнет мотор, как у водителя, впервые севшего за руль, и мне приходится заводиться повторно.

Райский, выясняется, когда я наконец оказываюсь у него в доме, бухает не один, в чем я и не сомневался, а в компании не с кем иным, как с Савёлом. Приятная неожиданность.

— Лё-оня! — поднимается мне навстречу Савёл, когда я в сопровождении Райского появляюсь в гостиной, где они расположились. — Рад тебя видеть! Давно уж не видел! — Савёл доброжелателен, так весь и распахнут навстречу мне.

Но я не верю в его доброжелательность и распахнутость. Искренность — не его добродетель. Он и с Райским здесь не просто так. Какой-то у него интерес. Чему свидетельством его практически трезвый вид. Если Райский хорош, в каждом его движении — такая чугунная тяжесть, кажется, еще рюмка — и его опрокинет, как ваньку-встаньку, то Савёл, видно, махал, в основном, мимо рта за ворот. Впрочем, мне сейчас совершенно не до Савёла.

— И я тебя давно не видел, — довольно сухо отвечаю я ему, пожимая его руку. — Ровно столько, сколько и ты меня.

— Вот трое нас — как раз то что надо, чтобы бухать, — чугунно опускаясь на стул, изрекает Райский. — А то мы с Савёлом вдвоем… хорошо, Лёнчик, что приехал. Молодец.

— Инок мне тут, — говорит Савёл, называя Райского тем его прозвищем, образованным от имени Иннокентий, которое позволено использовать лишь самым близким, — пока ты ехал, рассказывал, как вы познакомились. Неужели в очереди за Достоевским?

— Да, я сейчас, пока ты ехал, рассказывал, как мы познакомились, — с удовольствием подтверждает Райский. — Помнишь, как мы с тобой познакомились?

— Еще бы, — отвечаю я. — Благодаря тебе имею все тридцать томов. У тебя там в «Доме книги» какой-то блат водился.

— Вот! Благодаря мне — тридцать томов Достоевского! — восклицает Райский. — А что имею я благодаря тебе?

Я не нахожусь что ответить. Мне нечего поставить себе в зачет столь же весомо материальное. Ничего, кроме дружбы. А она в первые годы после знакомства была очень тесной, и как-то раз, уйдя от очередной жены, Райский прожил в моем доме месяца три.

Спасает меня Савёл.

— Это я благодаря Лёне имею, — говорит он. — Не его бы «Стрельцы» в свое время, нам бы такой фарт не привалил. Как эта «Песенка» пошла, паровозом нас потянула!

Странно, с чего это он нынче ко мне так добр? Непохоже на Савёла. Я припоминаю: Паша-книжник толковал что-то о моем договоре с Савёлом на эту песню, но вспомнить, что именно он говорил, не удается — Райский требует выпить в честь моего прихода.

Пьют они водку — Райский, когда бухает, употребляет только ее, и в мою рюмку, естественно, наливается она же. Протестовать, ссылаясь на то, что за рулем, бессмысленно, и мне не остается ничего другого, как понести рюмку ко рту. Хорошо, что Райский уже в той кондиции, когда не видит, что я лишь пригубливаю. Савёл же и сам такой и, увидев, как я обошелся с водкой, хитро подмигивает мне.

— У меня к тебе разговор, — говорит он. — Очень хорошо, что приехал. Я тебе собирался днями звонить.