Опираясь на палку, первым появился Александр Федорович. Правая нога у него уже хорошо сгибалась. Но левую, забинтованную в колене, он еще тащил, как деревянную. На лице синяков уже не было. Только глубокий шрам краснел от глаза до уха. На костылях, сделанных Антоном, вышел Ермаков, не расстававшийся с ручным пулеметом, даже когда еле держался на ногах.

К отряду прибился и политрук Бугров, что организовал побег из Картуз-Березы. Он был тяжело ранен и все же пробрался по адресу, данному Александром Федоровичем. Голова Бугрова была перевязана, издали он был похож на мусульманина в чалме.

И последней к печке подползла Соня, волоча ногу, к которой была привязана доска для срастания перелома.

Антон посмотрел на друзей и, сощурившись, как-то горько усмехнулся. А так как улыбка на его лице была очень редким явлением, Моцак вопросительно посмотрел на него.

Антон молча достал из кармана бумажку и подал Моцаку.

— Новый приказ коменданта? — догадался Александр Федорович и развернул большой серый лист. — Ну, Антон, базар только еще начинается, а цена на твою голову повышается с каждым днем! Уже две тысячи. Вот только дом по-прежнему непонятно, какой обещают, — новый или старый. Ясно, почему ты так скептически улыбался.

— Не, — качнул головой Антон, не отрываясь от своей работы. Он вырезал какой-то желобок на длинной еловой палочке. — Я смеялся над другим. Вот, думаю себе, видели бы фашисты нашу дивизию, какая она в самом деле, вдвое сбавили бы цену.

— Ничего, ничего! — ободрил Александр Федорович. — Скоро мы эти бинты бросим в печку, Бугров вместо чалмы наденет пилотку и начнет обучать нас военному делу.

— Да я не про бинты. Я просто, что нас тут совсем мало. А там думают…

— Не меньше полка! — подхватил Егор, помешивая уху самодельной березовой поварешкой.

— А где ж Омар? — поинтересовался Антон.

— Омар? — спохватился Моцак и грустно улыбнулся. — Омар опять ушел в степи… — И он кивнул в сторону ольшины за шалашом.

Под большой, наклонившейся к речке ольхой сидел на корточках Омар. В руках он держал пучок сухой сизоватой травы. Время от времени нюхал. А потом подолгу с тоской смотрел через речку в гущу лозняка. Это ковыль. Омар носит его третий год. Уходя в армию, он сорвал этот пучок возле юрты и вот теперь в минуты раздумий смотрит на него и вспоминает родные края, «уходит в степи»…

Антон посмотрел на Омара с каким-то особым уважением и сказал:

— Не тревожьте его. Потом поест…

— Ты что опять мастеришь? — с интересом спросил Александр Федорович.

Антон долго молчал, продолжая что-то вырезать. Наконец, когда довел желобок до конца палочки, показал:

— Похоже на рельсу?

— Да, — ответил Моцак, озадаченно глядя на мастера. И хотя он привык к неожиданным вопросам этого необычайно любознательного человека, все же показалось странным, что Миссюра вдруг заинтересовался моделью железной дороги. — Но зачем тебе этот рельс?

— Вот же никак не пойму, как паровоз с одной колеи переходит на другую, — сокрушенно качнул давно не стриженной головой Миссюра. — Я и колесики делал, и стрелки, чтоб попробовать, как оно. Ат не получается! — И он показал два колесика, отпиленных от березового кругляка и надетых на ось.

— Очень похоже на железнодорожные колеса, — заметил Александр Федорович. — Ну что ж, время у нас есть. Нарежь палочек чуть подлиннее этой оси. Это будут шпалы. Положим рельсы на шпалы. И я тебе все покажу. — И вдруг Моцак недовольно присвистнул: — Э-э, дружище! А колеса-то у тебя не совсем такие. Нет, нет!

И, забрав нож у Антона, Александр Федорович ловко срезал на колесиках наружную кромку.

— А как же оно будет держаться на рельсе? — спросил Миссюра. — Я ж старался, вырезал ручеек по всей шине, чтоб колесо обнимало рельсу и не соскакивало…

— Твои колеса с рельсов не соскочат. Это так, — согласился Моцак. — Но зато их и на другой путь не переведешь никакой стрелкой.

— Чего ж то так? — Антон совсем пал духом, словно эти колесики решали проблему всей его жизни.

Уха уже сварилась, а Моцак и Миссюра никак не могли оторваться от своей затеи. На «рельсах» стояли колеса, спаренные осью. Их гоняли туда и сюда. И вдруг во время одного такого прогона Антон радостно засмеялся.

— Скоро вы там? — окликнул Егор, сидевший с товарищами возле дымящегося на траве ведра.

— Начинайте без нас! — отмахнулся Моцак.

— Детей еще нет в отряде, а игру для них придумали! — доставая из-за голенища свою ложку, пробубнил Егор.

Антон тем временем еще и еще раз прикреплял стрелку к рельсам и пускал колесики. Он делал это до тех пор, пока Александр Федорович вдруг не воскликнул:

— Голова! И как я сразу не понял, почему тебя интересуют эти колесики да стрелки! Ты хочешь знать, сойдет ли поезд с пути, если к рельсу прикрепить стрелку? Сойдет, обязательно сойдет!

— Ермаков! Бугров! Скорее сюда! — позвал Моцак. — На консультацию! Может, я ошибаюсь…

Уха стала холодцом, в котором тускло отражалась луна, уже прошедшая половину неба. А спор о задуманной Миссюрой диверсии на железной дороге, захваченной фашистами, только разгорался.

Лишь на рассвете, когда была сооружена еще одна деревянная «железная дорога» с четырехосной платформой, все поняли, что выдумку Антона следует испробовать на деле. Но где взять стрелку? Одни предлагали украсть ее на какой-нибудь маленькой станции. Другие поддерживали намерение Антона отковать ее самим.

— Отковать не трудно, — заметил Ермаков, — и кузню можно смастерить в два счета, только ж гром молота о наковальню куда денешь? Это не дым, по воде не пустишь!

— А в имении кузница есть? — спросил Бугров.

— О, там целая мастерская, — ответил Егор. — Там Антон колдовал дни и ночи.

— Ну, днем туда теперь нельзя. А ночку пусть поколдует.

— А что, Бугров прав, — согласился Александр Федорович. — За ночь успеет отковать эту штуку. Поплывем с ним все, кто может держать оружие. Обложим лес. А он пусть с Саньком кует!

Со скрежетом распахнулась железная дверь. Полицай, открывший ее, молча застыл за порогом, видно ожидая кого-то.

— В «Хвоинки», — прошептал один из заключенных.

— Опять.

— Скорей бы уж всех.

И только Оляна молчала, с замиранием сердца прислушивалась к четким шагам в коридоре. Кто-то приближался не спеша, уверенно.

«Это моя смерть», — догадалась Оляна.

Гулко постукивая новыми сапогами, к открытой двери подошел Сюсько с бумагой в руках. Остановился у порога. Заложив за спину руки, щеголевато покачался на носках сверкающих сапожек. И злорадно произнес:

— Ульяна Багно, мать комсомольца-бандита, выходи! Швайнэ-ррайнэ!

Голубое небо, на которое Оляна с тоской смотрела сквозь решетку, вдруг вспыхнуло ослепительной белизной, закачалось и на какой-то миг показалось той снежно-белой лилией… А потом сразу же все погасло. И белая колышущаяся лилия, и лица заключенных, со слезами смотревших на обреченную, и все вокруг растаяло, померкло, ушло куда-то…

До сознания Оляны не доходило ни ворчание полицейского, которому было поручено отвести ее в «Хвоинки», ни веселый хохот Савки Сюсько, ни чей-то плач в камере. И только выйдя на улицу, на свежий воздух, она пришла в себя. Посмотрела на дома, знакомые с детства и в эту роковую минуту какие-то необычайно уютные, родные, на лес, зеленевший за селом, на желтовато-серую песчаную дорогу — и ей так захотелось жить! Хоть один день да пожить бы! Увидеть Гришу. Приласкать его. Встретиться с Антоном.

— Ну, кто еще со мною? — услышала она за спиной голос конвоировавшего ее незнакомого полицая.

— Что, бабы не расстреляешь?! — зло бросил в ответ Савка, вышедший на крыльцо.

— В том-то и дело, что баба! — пробубнил полицейский.

— Швайнэ-ррайнэ! — срывающимся голосом закричал Сюсько. — Может, сам хочешь на ее место?!

Полицейский взял винтовку наперевес, дулом отпихнул Оляну вправо и повел ее узким переулком, по которому раньше гоняли скот на пастбище, а теперь уводили людей в «Хвоинки».