В афере Индийской компании Батц был изобличен доносом Шабо. Доносчик просил прийти полицейских к нему на квартиру в 8 вечера, уверяя, что в этот час заговорщики будут в сборе и их всех захватят; но почему-то жандармы пришли в 8 утра, и Батц, узнав об аресте сообщников, как обычно, растаял в воздухе.

Ну можно ли было еще сомневаться? И не следовало ли приоткрыть Конвенту завесу?..

22

Для Сен-Жюста трудовой народ, обездоленные с их надеждами и интересами всегда оставались предметом дум и забот.

— Бедняки, — говорил он, — это соль земли.

Во имя их был введен революционный террор. И вот, ныне революция двигалась под флагом нарастающего террора.

Террор… Одни хотят его немедленно сворачивать, другие — расширять сверх всяких пределов. Ни то, ни другое — отвечает жизнь. Террор прекращать рано: он уберегает нас от козней аристократов. Но что спасет республику от коррупции, от нечестности чиновников, от своекорыстия частных интересов, скрывающихся под маской патриотизма, от тайной измены долгу под девизом исполнения долга? Только одно — оздоровление нравов. А как оздоровить нравы? С помощью террора?

Когда-то, и не так уж давно, Сен-Жюст держался таких мыслей. Но именно применение террора показало ему, что это не путь в будущее. И еще он понял, что, даже если бы была возможность создать и применять хорошую конституцию, это мало бы что дало: никакая конституция не в силах изменить ущербное состояние общества.

И тогда-то он впервые произнес про себя фразу, которую потом повторял много раз, фразу, на его взгляд, вполне достойную мудрости древних: Non constitutio, sed institutio.[31]

Нет, не конституция исцелит порочные нравы. Их могут изменить только новые политические и нравственные институты, построенные на принципе добродетели, социальные учреждения, глубоко реформирующие внутреннюю суть общества, приводящие к его коренному оздоровлению. Республика нуждается — это неоспоримо — и республиканских учреждениях.

С тех пор как Сен-Жюст понял это, он твердо решил посвятить все свои досуги разработке проектов республиканских учреждений. Вот беда только, что досугов этих пока не было вовсе: приходилось отдавать все силы неведомому Батцу, иностранному заговору, борьбе фракций.

А тут еще этот доклад…

Впрочем, как раз в этот доклад он и вложил ряд мыслей, которые затем станут основой его будущего труда о республиканских учреждениях.

Еще в апреле 1793 года, разрабатывая проект конституции, Сен-Жюст много думал о богатых и бедных, о роли собственности и роли труда. Уже в то время он пришел к выводу, что именно труд, а не индивидуальная собственность, дошедшая до уровня богатства, нуждается в национальной охране. Работа в Комитете общественного спасения и в особенности миссия в Эльзасе не только укрепили его в этом выводе, но сделали вывод еще более острым. Он понял, что даже само стремление богатых к большему обогащению, пусть без умышленных контрреволюционных намерений, ведет к контрреволюции. Взять к примеру Жоржа Дантона, отнюдь не считающегося богачом и крупным землевладельцем, Дантона, кичащегося «санкюлотизмом», Дантона, чье дело, затребованное из Комитета безопасности, лежит сейчас перед ним, Сен-Жюстом. Только в апреле 1791 года Дантон приобрел около ста гектаров земли и превосходную усадьбу, заплатив почти 83 тысячи ливров наличными; около 75 гектаров составляла образцовая ферма, купленная Дантоном и сдаваемая им в аренду; наконец, в последнее время, чтобы доставить удовольствие своей молодой жене, Дантон обзавелся двумя зáмками — в Шуази и в Севре. Допустим, что у него нет контрреволюционных намерений, но разве сама собственность, растущая как на дрожжах, не развращает Дантона и его свору, разве она не заставляет кричать этих господ о ликвидации экономических ограничений, о «милосердии», об открытии тюрем? Разве не потому стремятся они сломать эшафоты, что сами боятся на них попасть? Не ограничиваясь постоянным нарушением закона о максимуме, богачи занимаются экономическим саботажем, спекулируют на земле, на ассигнациях, на продовольствии, создают черный рынок, собирающий все отбросы общества. Но это лишь полбеды; беда же в том, что большая часть богатых увязла в прямой измене, что банкиры, негоцианты, крупные землевладельцы являются и прямыми контрреволюционерами, агентами иностранных правительств, изменниками родины и шпионами, стремящимися уничтожить все завоевания свободы и вернуть Францию к временам рабства. Значит, богатство не только аморально, но и враждебно республике. Естественным выводом из этого является уверенность, что нужно бороться с богатством и богачами.

В мудро устроенном государстве все достояние нации является собственностью не отдельных богачей, но всего народа. Хлеб, получаемый от богатого, горек и грозит опасностью для свободы. Хлеб должен принадлежать народу. Только народу, только тем, кто трудится. Так будет в мудро устроенном государстве. Точнее, в государстве будущего.

О как страстно он ждет это будущее, как призывает его! Хотя и знает, что придет оно не скоро. Но придет, он уверен — придет.

Тогда все изменится. Не будет ни богатых, ни бедных, все станут равными не только как граждане, но и как собственники: каждый будет иметь необходимое, но не больше, чем позволит закон; каждый будет независим, получит хижину, соху и поле, свободное от притязаний казны; каждый будет иметь хорошую жену, здоровых и сильных детей, скромный достаток, гарантированный от грабителей, — разве это не счастье? Да, конечно, оно непохоже на счастье развратителей человечества, на счастье Вавилона или Персеполя; скорее оно напоминает счастье Афин или Спарты в их лучшие времена, счастье добродетели, довольства и умеренности. Воспитание детей, жизнь взрослых, труд и празднества — все придет здесь в состояние полной и устойчивой гармонии, лишенной срывов и потрясений наших дней, забывшей о максимуме и терроре. Разве это не счастье, не лучшая и единственно возможная разновидность его для всего народа?

И если мы не дождемся его, то дождутся наши дети. Или внуки. Дождутся обязательно.

Однако надо помнить: ничто в мире не приходит само собой, ничто не дается легко. И всякое большое начинается с малого, но когда-то начать необходимо. Хлеб должен принадлежать народу. Но для этого народ должен иметь землю. А разве он имеет ее? Разве большинство жалоб из провинции не жалобы на отсутствие земли? Разве не отсюда упорное требование пресловутого «аграрного закона»? Якобинский Конвент, сломив жирондистов, смело приступил к решению аграрной проблемы. Он безвозмездно отменил феодальные повинности и стал продавать землю крестьянам. Продавать. Но разве всякий может купить? Разве может уплатить за землю, пусть по льготной цене, пусть с рассрочкой, тот, кто не имеет денег и кто именно поэтому особенно нуждается в земле?

Рука человека хорошо приспособлена, чтобы держать плуг или ружье. Бедняк с ружьем в руках отстоял свою землю от иностранцев. Разве одним этим он не заслужил права держать в руке плуг? Свой плуг…

Бедняки — это соль земли. И поэтому они должны иметь землю. Бесплатно. За счет врагов народа.

Таковы были порывы и идеи, положенные в основу этого доклада.

У доклада была своя предыстория. Социально-экономический кризис обострился с особенной силой в начале вантоза. В то время как Эбер призывал санкюлотов к голодным мятежам, клика «снисходительных» вновь добилась успеха в Конвенте. 4 вантоза дантонисты Бреар и Тайфер поставили вопрос о необоснованных репрессиях. Резко выступив против «красных колпаков», якобы утеснивших «лучших патриотов», они потребовали, чтобы был пересмотрен вопрос о находившихся в тюрьмах. Требование было не ново: еще во фримере, когда Сен-Жюст и Леба воевали в Эльзасе, раздались первые упреки подобного рода; была даже организована манифестация женщин, пришедших к решетке Конвента с требованием об освобождении своих арестованных мужей. Именно тогда смущенный Робеспьер пошел на создание «комитета справедливости», призванного ревизовать дела «подозрительных» и вскоре упраздненного по инициативе Бийо-Варенна. Эта первая кампания не прошла бесследно: 14 плювиоза ведущие эбертисты Ронсен и Венсан была освобождены из тюрьмы; сделано это было по предложению Дантона. Новый демарш дантонистов, проведенный в критический для правительства момент, застиг Конвент врасплох. После коротких дебатов он сумел все же уклониться от прямого ответа и вынес соломоново решение: декрет от 4 вантоза предлагал, чтобы правительственные комитеты на совместном заседании пересмотрели дела «подозрительных» и решили, кого из них следует освободить. Учитывая, что Робеспьер и Кутон были больны, комитеты поручили подготовить материал Сен-Жюсту; он должен был 8 вантоза доложить Конвенту о лицах, находившихся в тюрьмах.