В этот день на заседании Клуба кордельеров первым взял слово Эбер: он прочитал проспект газеты, которую решил издавать в память о Друге народа. Тут же в знак протеста против действий правительства, поправшего идеи Марата, Декларация прав на стене Клуба завешивается черным покрывалом; в таком виде она останется до тех пор, пока народ «не уничтожит клику».

Венсан уточняет, о какой «клике» идет речь: это «презренные модерантисты, все эти люлье, дюфурни, филиппо и бурдоны, более опасные, чем Бриссо». Характерно, что ни Дантон, ни Демулен не названы. Венсан требует прибегнуть «к оружию страха, который гильотина внушает всем врагам народа».

Затем выступает Карье, самый страшный из «проконсулов», широко известный необоснованными репрессиями в Нанте. Напуганный угрозой отзыва, Карье становится в позу обличителя: он поражен тем, что умеренные заседают на Горе; он возмущен тем, что в Конвенте скорбят о «сраженных национальным правосудием».

— Восстание! — вопит он. — Святое восстание — вот чем мы должны ответить злодеям!..

Слово произнесено; неужели кордельеры откликнутся на него?

Снова поднимается Эбер. Он начинает с разоблачения арестованных «сообщников Бриссо». Почему Шабо и Фабра до сих пор не покарали за их злодеяния? Почему член Комитета общей безопасности Амар медлит с докладом? Распаляясь, Эбер подбирается к основному.

— Воры, — заявляет он, — менее опасны, чем честолюбцы. Чем большей властью они завладевают, тем ненасытнее становятся; они стремятся к единоличному господству!..

Намек прозрачен: о ком речь, если не о Робеспьере и Сен-Жюсте?

— Я назову этих людей, — повышает голос Эбер, — я назову вам тех, кто затыкает рот патриотам… Два месяца я сдерживаюсь, но не могу больше. Я знаю, что они замыслили, но найду защитников…

— Назови! Назови их! — кричат отовсюду.

— И назову, — обещает Эбер, но никого не называет.

— Мы защитим тебя, не бойся! — подбадривают с мест.

— Не узнаю папашу Дюшена, — поддразнивает Венсан, — право, уж не умер ли он?.. Да говори же, не бойся, ведь мы все с тобой!

Все это не воодушевляет Эбера: боясь произнести имя, он словно чувствует, что все пропало, даже не начавшись. С трудом он выдавливает из себя фразу о «человеке, вероятно впавшем в заблуждение»… Кто это? Робеспьер? Сен-Жюст? Оратор не уточняет. И все же, кое-как поборов страх, заканчивает свою бессвязную речь тем же призывом, что и Карье:

— Восстание! Да, именно восстание! Кордельеры первыми подадут сигнал, сразив всех угнетателей!..

…Сен-Жюст удовлетворенно отодвинул листки донесений и не стал читать дальше.

Он тут же отправился к Робеспьеру.

Робеспьер выздоравливал. Еще очень слабый, он рвался в Конвент, и только старания Элеоноры удерживали его дома. Когда Антуан рассказал о происшедшем у Кордельеров, Неподкупный вскочил.

— Неужели они отважатся на восстание?

— Спокойнее, мой друг, — удержал его Сен-Жюст. — Не волнуйся понапрасну. — Это вопль отчаяния, судорога конца. Их не поддержат.

— Почему ты так уверен? Париж велик!

— Париж не шелохнется — или ты забыл наши декреты? Сейчас верят не им, а нам. Идиоты! Они называют нас «износившимися», «людьми с переломанными ногами». И вот теперь они сами сломали шею.

Робеспьер окинул его странным взглядом и прошептал:

— Как жаль, что я разболелся не вовремя…

— К финалу наверняка поспеешь, — успокоил его Сен-Жюст.

Он был прав: Париж не шелохнулся.

В отчаянии вожаки ультра попытались увлечь Коммуну.

18 вантоза секция Марата, во главе которой стоял Моморо, явилась в полном составе в Генеральный совет Коммуны с заявлением, что она «поднялась» и не успокоится до тех пор, пока лица, преследующие патриотов, не будут привлечены к ответственности.

Шометт призвал секционеров к спокойствию. Чтобы показать, насколько пустым является их порыв, он напомнил:

— Конвент только что принял по основательному докладу Сен-Жюста превосходный закон, передающий имущество «подозрительных» неимущим патриотам. О каком же восстании может идти теперь речь?..

Секционеры разошлись. Видя, что все рушится, вожаки дали отбой.

Сен-Жюст знал, что последний ход придется сделать в Комитете общественного спасения. И знал, что сделает его точно.

В Комитете дело облегчалось тем, что Бийо-Варенн, главный защитник ультра, находился в миссии в Сен-Мало. Карно, Приер и Ленде в вопросе о крайних были целиком на стороне Сен-Жюста, Робеспьера и Кутона. К ним, разумеется, примкнул и Барер.

Оставался Колло д’Эрбуа.

Но один Колло, несмотря на всю свою хватку, не смог перебороть большинство. Единственное, чего он добился, — это разрешения на попытку «вразумить» кордельеров.

Кордельеры по-братски приняли Колло, встретив его выход на трибуну дружными аплодисментами. Он сказал:

— Пусть тот, кто завесил Декларацию, укажет нам тирана.

Ему ответило смущенное молчание.

Тогда он объяснил, что нынешнее время в корне отличается от дней 31 мая — 2 июня, поскольку против тирании жирондистов восстание было необходимо, а против кого же восставать теперь, когда Конвент защищает интересы всего народа? При этом, подчеркнул Колло, враги сеют смуту в то время, когда идет война и Питт пророчит гибель французам!..

Совершенно растерявшийся Эбер пытался доказать, будто, говоря о «восстании», он имел в виду… более тесное единение со всеми добрыми патриотами. Карье также уверял, что газеты перепутали, что речь шла об условном восстании…

Спускаясь с трибуны, Колло пожал руку Карье и с презрительным сожалением взглянул на Эбера. Под крики «Да здравствует республика!» кордельеры бросились обнимать Колло. Сорвав с Декларации прав завесу и разодрав ее в клочья, они вручили эти траурные обрывки «вразумителю»: Колло должен был доставить их в знак примирения и подчинения в Якобинский клуб.

Тщетные старания! Все было уже решено, и решено окончательно.

В полдень 23 вантоза Сен-Жюст снова поднялся на ораторскую трибуну Конвента — третий раз в этом месяце.

Его новый доклад подводил черту.

Начав с злободневного вопроса о кордельерской авантюре, оратор обратился к теме восстания в ее логическом и идейном аспекте. Он сказал:

— Между свободными правительствами и свободными народами существует естественное соглашение, в силу которого правительства обязуются жертвовать собой во имя родины, а народы обязуются быть справедливыми. Восстание — это гарантия народов, которая не может быть ни изменена, ни запрещена. Но правительства также должны иметь гарантию; она заключается в справедливости и добродетели народа…

Отсюда Сен-Жюст выводил, что «самый зловещий заговор против правительства состоит в развращении общественной совести, в отклонении от справедливости и добродетели, с тем чтобы, лишив правительство гарантии, осмелиться на все ради его разрушения».

Это приговор эбертистам, приговор беспощадный. Как и в первом вантозском докладе, «срывая маску с Иностранца», оратор разоблачает обе фракции, но если раньше огонь был направлен преимущественно против дантонистов, то теперь Сен-Жюст касается их лишь мимоходом, отдав всю силу своей холодной ярости группе Эбера. Но и сегодня ни имя Иностранца, ни другие имена названы не были.

— Интересы народа и правосудия не позволяют пока говорить подробнее, — заметил он, объясняя этот маневр. — Однако для захвата виновных приняты все меры: они полностью оцеплены.

Это была правда.

В ночь с 23 на 24 вантоза Эбер, Ронсен, Венсан, Моморо и другие вожаки кордельеров были арестованы. 28-го к ним присоединили Шометта и многих секционных активистов.

— Итак, с левой ногой господина Батца мы справились, — заметил себе Сен-Жюст. — Осталось выдернуть его правую ногу. Вот и конец этой пошлой трагикомедии.

Трагикомедии… Но не слишком ли уподоблял он действительность театру или азартной игре? Не слишком ли втянулся в эту игру, которую сам затеял? Не слишком ли увлекся «иностранным заговором», Батцем и псевдо-Батцем, шпионами и псевдошпионами, действительными и воображаемыми?