Однако в своем переводе «Сирано де Бержерака» Соловьев не только нашел блистательный эквивалент французскому слову, но и заставил трепетать русского зрителя, ибо тот, кто сидел в зале, сердцем почувствовал в поэте-гасконце биение сердца своего собрата, поэта сегодняшнего дня!

Когда известный артист эстрады Николай Павлович Смирнов-Сокольский однажды, обратившись к Володе, назвал его Пупсиком, Соловьев встал и резко оборвал собеседника:

— Я попрошу вас, уважаемый, беседовать со мной без фамильярностей. У меня есть имя, а кроме того, — и прозвище, которым при общении со мной пользуются мои друзья. Поэтому даже вам — старшему — я не разрешаю…

— Что ж, прикажешь тебя еще и по отчеству? — спросил Смирнов-Сокольский.

— Нет! И этой вольности я вам не разрешаю, ибо мои друзья зовут меня не Пупсиком, а Бутузом, уменьшительное от которого — Бутя.

В одной из бесед Юрия Олеши, Володи Соловьева и Бориса Корнилова я услышал их сетования:

— Нам бы жить сто двадцать пять лет назад! Наполеон, Суворов!..

Небольшого роста, но крепкий и гордый, Владимир никогда не оставлял слово или дело оппоненту… Много позже, когда после успешного показа его пьесы «Совесть», другой драматург (Юлий Чепурин) назвал свою пьесу так же, Соловьев немедленно отозвался:

Я не театровед, не театральный критик и никак уж не могу себя считать специалистом в разборе качества поэзии. Этим занимаются люди компетентные, иногда — малокомпетентные, иногда получившие для этого специальное высшее образование, а иногда не имеющие и среднего… я же просто друг покойного — зритель его пьес.

1923 год. Моя первая пьеса «Князь Мстислав Удалой» репетируется в ленинградском «Красном театре». С волнением жду премьеры, на которую, естественно, приглашены все мои друзья.

За двое суток до торжественного дня рано утром прозвенел телефон, и раздался спокойный голос Володи:

— Извини, старик, что разбудил тебя. Но, к сожалению, мы с мамой на твой спектакль послезавтра не придем.

— Ну, до следующего раза! — удивленный, ответил я.

— И на следующий не сможем.

— Почему такая опала? Чем заслужил?

— Ты — ничем. Но сегодня ночью здание «Красного театра» сгорело дотла со всеми декорациями. Думаю, ты еще об этом ничего не знаешь. А теперь, поскольку тебе уже не о чем волноваться, можешь спать спокойно.

У Володи были неприятности с ЛАППом. Поддержал его в эту трудную минуту лишь Борис Корнилов. Он лично писал в Москву Леопольду Авербаху — председателю РАППа, за что и сам подвергся резкому осуждению: был награжден званием «кулацкого подпевалы». На это Корнилов ответил широко повторяемыми в ту пору стихами:

Заканчиваются эти гневные вирши следующими словами:

Из всех четырех мушкетеров Юрий Олеша был Атосом.

О Володе, который, рискуя, бросался на более сильного противника, Олеша сказал:

— Это вы, наивные, думаете, что Володька чем-то рисковал. Неужели не понимаете, что если бы даже Голиаф и победил Давида, то мы сегодня говорили бы не о силе Голиафа, а о смелости Давида. И когда Володька бросается на более сильного, то он великолепно учитывает вашу наивность и некомпетентность.

Когда я в кругу друзей отметил, что Володя никогда ни при каких обстоятельствах ни перед кем не лебезил и никому не кланялся, Олеша не удержался от возможности зло сострить:

— А мы этого просто не замечаем. Володя такого малого роста, что его низкий поклон у другого показался бы нам едва заметным кивком.

— Когда я приступаю к работе, — говорил мне Володя, — то досконально знакомлюсь с моими персонажами. Я живу рядом с ними почти со дня их рождения, изучаю все их привычки и поступки, начиная с самого раннего детства. Затем, в период формирования их характера, стараюсь не упускать ни факта, ни одной детали, ни одного словесного выражения. Я довожу мое постоянное общение с ними до того момента, когда они выходят на сцену и начинают действовать, излагая мысли, присущие им, в моей стихотворной форме.

У меня такое ощущение, что с Михаилом Кутузовым я вообще никогда не расставался, а иногда одновременно был не только с ним во главе одной из штурмовых колонн под стенами Измаила, но и в домике, откуда великий Суворов отдавал свои приказы войскам.

Мне кажется, что это я подсказал Александру Васильевичу на просьбу Кутузова: «Пришлите мне две роты, и я возьму город!»— ответить следующими словами: «Подкреплений, милый Миша, не дам, их у меня нет. И в связи с этим назначаю тебя комендантом Измаила».

И Кутузов им стал: во главе своих гренадеров он первым поднялся на городские стены и завязал уличный бой.

Одно время мы готовили эпитафии друг другу, на всякий случай. Поэтому одной нашей подруге в альбом было написано:

У Володи Соловьева было особое поэтическое восприятие любого своего персонажа, от главного действующего лица до самой маленькой роли. В его представлении они говорили только отточенными как бритва неожиданными рифмами.

Соловьев присущим именно ему авторским взглядом, видел и декорацию, в которой разворачивалось его поэтическое действие. Ремарка, написанная александрийским размером, давала постановщику единственно правильное решение оформления сцены.

(«Комната Лены: цветы и цвета.

Они сочетаются в стройной гамме,

Но все-таки здесь проживает не та,

Что свой уголок убрала цветами».)

Соловьев обладал особым чувством, которое я бы назвал стиховидением.

Как ни странно, Володя никогда о своем детстве и первых годах юности мне не рассказывал. Об этом периоде его жизни я узнал из отрывочных сведений, сообщенных его уважаемой матушкой — женщиной, для которой ничего, кроме единственного сына, не существовало.

Вышла она замуж сразу же по окончании гимназии за Александра Ивановича Соловьева. Только что отгремели раскаты первой русской революции. И было ей в ту пору неполных девятнадцать. Супругу чуть побольше — двадцать один. Брак был результатом четырехлетних встреч и большой любви.

Происходило это событие ранней осенью 1906 года в небольшом городе Сумы — в ту пору Харьковской губернии. Известен городок был тем, что в его казармах размещался знаменитый Сумской полк гусар, победоносные штандарты которого овеяны славой войны 1812 года.

Александр Иванович Соловьев занимал скромную должность в местной городской управе. Харьковский университет он так и не окончил, но некоторыми льготами в Сумах все же пользовался, ибо происходил из семьи почетного потомственного гражданина этого города.