Хлопотал не я один. КФ. Дзержинскому также обратились корифеи МХАТа.

Поэтому вскоре «поклонник таинственного», наш дорогой Юрочка — несостоявшийся адепт учения теософов — вернулся домой.

Как-то сидел я с Маяковским в кафе «Националь». В зал вошел Завадский. Я познакомил его с Владимиром Владимировичем. Юра оказался его большим поклонником. Между ними началась оживленная беседа: Завадский отлично знал творчество поэта, сразу же прочитал два малоизвестных его стихотворения, чем удивил и порадовал автора.

Дружная беседа продолжалась, когда к нашему столику подошел тогда совсем еще юный Семен Кирсанов. Быстро сунув руку каждому из нас, он сказал Маяковскому:

— А я придумал рифму, которой мог бы вас потрясти!

— Ну давай, Сеня, тряси!

— Нет! Не скажу! Вы — украдете!

— Нахал! — покачал головой Маяковский, однако добавил: — Вот при всех говорю: не украду! Честное слово!

— Тогда ладно! — торжественно произнес Кирсанов и изрек: — «Улица — караулица!» Здорово, правда?!

Маяковский усмехнулся.

— Ну, Сенька, тебе действительно не повезло! Не успел ты еще рта раскрыть, как я уже эту рифму у тебя в тысяча девятьсот двенадцатом году украл.

Мои воспоминания о Завадском — человеке, с которым, повторяю, я продружил пятьдесят пять лет, вероятно, сумбурны: я — предельно неорганизованный, а посему пишу так, как вспоминается, без всякого временного или сюжетного порядка…

Как я уже упоминал, наступила пора, когда мои старшие товарищи — драматурги — сказали: кинематограф — это не так серьезно, как театр. Пора браться за настоящее дело… И я взялся. Первая написанная мною пьеса «Князь Мстислав Удалой» в Москве шла в трех театрах: Центральном Красной Армии, филиале Малого и в Первом Рабочем Художественном.

Завадский поставил этот спектакль в ЦТКА первым.

Я — не театральный критик. Поэтому своего мнения о режиссерском искусстве моего друга и соратника высказывать не буду. На то имеется достаточно причин. Прежде всего, о Юрии Завадском — актере и постановщике — уже много написано театроведами, а во-вторых — из собственной скромности. Объясню последнее. В Большой Советской энциклопедии сказано: «Режиссерские успехи 3. (Завадского. — И. П.) связаны с постановкой спектаклей “Гибель эскадры ” А. Корнейчука и “Мстислав Удалой” И. Прута на сцене ЦТКА, в которых 3. сумел правдиво отобразить героическую борьбу советского народа в годы иностранной военной интервенции и гражданской войны». В энциклопедии Театральной написано: «…Искусство 3. (Завадского. — И. П.) достигло зрелости к сер. 30-х гг., когда выявились лучшие черты его творчества — лиризм, рождающийся в результате проникновенного раскрытия характеров современников, оптимизм восприятия жизни художником. Героическое, великое раскрывалось им как задушевное, органически присущее каждому человеку — спектакли “Мстислав Удалой" Прута…»

Кроме того, Юрий Александрович поставил в своей студии мою пьесу «Пятьдесят седьмая страница», а затем в Ростове-на-Дону был режиссером еще одного моего «опуса» — «Дорога на Юг» — о ленинском плане разгрома Деникина.

И наконец, уже в руководимом им Театре имени Моссовета он принимал деятельное участие в постановке «Катрин Лефевр» («Жена солдата») с Марецкой, Пляттом и Олениным в главных ролях.

Если не касаться «театральной» стороны дела, мы просто радовались нашим, к сожалению не очень частым, встречам, всегда находя что сказать друг другу. Эти теплые братские отношения мы пронесли через все препоны и преграды, стоявшие на жизненном пути.

Ставя «Мстислава», Завадский внушал актерам тему интернационализма. В нем он видел силу советского строя, союза рабочих, крестьян и интеллигенции всего нашего многонационального трудового народа.

В скромных героях Гражданской войны этот выдающийся режиссер чувствовал силу былинных богатырей. Поэтому он постоянно наставлял исполнителей:

— Играйте тех, кто вам по духу ближе: Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алешу Поповича, Микулу Селяниновича, Святогора!.. Или, если хотите, Дюка Степанковича, Чурилу Пленковича, Дуная Ивановича! Все они отличались воинской или трудовой доблестью, красотой, мощью, умом!..

И вдруг один молодой артист, игравший Лёньку — помощника машиниста, — с усмешкой спросил:

— Ну, а кем же мне прикажете быть в столь почетной компании?

— Соловьем-разбойником! — не удержался я.

Раздался смех. А Завадский совершенно серьезно добавил:

— Остроумно. Но не слишком ли щедро? Ему — в той компании — быть либо только Соловьем, либо — просто разбойником.

(Даже тогда уже водились и те, и другие.)

Я часто наблюдал работу Завадского и, над «чужими» пьесами.

Однажды, на репетиции «Гибели эскадры», Завадский, раздраженный тем обстоятельством, что одному из ведущих актеров никак не удавалось выполнить его режиссерское задание, вскочил и с криком «Пойду и повешусь!» — выбежал из зала.

Испуганный этим поступком начальник театра — Владимир Евгеньевич Месхетели схватил меня и Фаину Георгиевну Раневскую за руки, умоляя:

— Дорогие! Спасите его! Верните!

Не успел я отреагировать, как эта великая актриса, которая была еще и великим психологом, а к тому же отлично знала Завадского, совершенно спокойно, чуть заикаясь, проговорила:

— Не волнуйтесь! Он вернется… сам. Юрий Александрович в это время всегда посещает… туалет.

Кроме Фаины Георгиевны никто никогда не осмелился бы при Завадском произнести неприличное слово: это была исключительно ее прерогатива…

Считаю своим моральным долгом в этих «мемуарах» упомянуть о большом актере и моем дальнем родственнике.

Артист театра Моссовета (речь идет уже о послевоенном периоде) — Александр Иосифович Костомолодский был двоюродным братом моего отца: его мать — Розалия Иосифовна — родная сестра моего деда Прута.

Я не присутствовал в день премьеры возобновленного «Маскарада», но пятый его показ все-таки посмотрел.

Однажды, после очередного просмотра спектакля, ужиная с Юрием Александровичем Завадским в ресторане ВТО, поздравил его с удачей, с блестящим вторым рождением этой удивительной пьесы. И между нами произошел разговор, который, возможно, заслужит внимание будущих историков советского театра. Я обратился к Завадскому с вопросом:

— Скажи мне, Юра, какой принцип ты взял за основу, когда приступил к постановке второго варианта «Маскарада»? Какую новую творческую платформу, объясняющую твои действия, мог бы твердо зафиксировать, точно сформулировать, выразить словами? Что помогло тебе увидеть спектакль сегодня именно таким, каким увидели его мы — твои товарищи, зрители? Если не можешь ответить сразу, я — подожду!

— Да нет, почему? Могу! Я просто постарался представить себе: тридцатые годы прошлого века. Петербург. Дежурная комната офицерского собрания. Сидит у окна поручик Лермонтов, задумчивый, сосредоточенный. А задуматься ему есть над чем: как всегда, сложное душевное состояние, политические неурядицы и резкие высказывания, грозящие большими неприятностями. Хватает и творческих сомнений. Вдруг… На ум приходит только что законченная драма. И, чтобы отвлечься от мрачных дум, этот гений, еще недавний юноша, мысленно представляет себе своих героев, но — оживших: на сцене. Видит себя, сидящего в ложе бенуара, видит, как открывается занавес, видит, как начинается первое действие. Вот, учитывая все это и представляя себе, что молодой автор косится на царскую ложу, следя за реакцией повелителя России, я и постарался вникнуть в состояние Михаила Юрьевича. Ведь это он прибавил к своим бессмертным рифмованным строчкам биение человеческих сердец, живую кровь и ощущение своего времени. Если я придумал оркестр, которого нет в действительности и которого нет в авторских ремарках, то поворот головы дирижера, смотрящего в сторону царской ложи, придумал и подсказал мне сам Лермонтов. Ибо он передоверил именно дирижеру свой страшный взгляд, говорящий государю: «М-да, ваше величество! Нелегко быть сочинителем при вашем правлении! Ох, как нелегко!»