В тот день мама решила одолжить мне машину, чтобы я смогла навестить Айзека в Мемориале.

Я нашла его палату на пятом этаже, постучала, хотя дверь была открыта, и женский голос сказал: «Войдите». Это была медсестра, которая что-то делала с повязкой на глазах Айзека.

— Привет, Айзек, — сказала я.

А он спросил:

— Мони?

— Ох, нет, извини. Это… Хейзел. Хейзел… из Группы поддержки. Ночь разбитых трофеев?..

— Ох, — сказал он. — Мне постоянно говорят, что остальные чувства улучшатся в компенсацию, но ОПРЕДЕЛЕННО НЕТ ЕЩЕ. Привет, Хейзел из Группы поддержки. Подойди ко мне, чтобы я смог ощупать твое лицо руками и увидеть твою душу глубже, чем это смог бы сделать человек, обладающий зрением.

— Он шутит, — сказала медсестра.

— Да, — сказала я. — Я пониманию.

Я сделала несколько шагов по направлению к кровати. Пододвинула стул и села, потом взяла его за руку.

— Эй, — позвала я.

— Эй, — сказал он в ответ. Потом ничего.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.

— Нормально, — сказал он. — Я не знаю.

— Не знаешь что? — спросила я. Я смотрела на его руку, потому что не хотела смотреть на лицо, ослепленное повязкой. Айзек грыз ногти, и я увидела немного крови возле кутикул.

— Она ни разу не пришла, — сказал он. — Я хочу сказать, мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать месяцев это долгий срок. Господи, как больно-то. — Айзек отпустил мою руку, чтобы нащупать грушу, нажатие на которую посылает к тебе волну наркотиков.

Медсестра, закончив с повязками, повернулась к Айзеку.

— Прошел только день, Айзек, — сказала она слегка покровительски. — Дай себе время выздороветь. И четырнадцать месяцев это не так много, по большому счету. Ты только начинаешь жить, приятель. Увидишь.

Медсестра вышла.

— Ее уже нет?

Я кивнула, но потом поняла, что он не мог этого видеть.

— Ага, — подтвердила я.

— Я увижу? Серьезно? Она действительно так сказала?

— Качества хорошей медсестры, поехали, — сказала я.

— Первое: не напоминает о твоей беспомощности, — сказал Айзек.

— Второе: берет кровь с первой попытки, — сказала я.

— Точно, это охренеть как важно. Мне всегда кажется, что они спутали мою руку с мишенью для игры в дартс. Третье: никакой снисходительности.

— Как ты поживаешь, дорогуша? — сказала я сахарным голосом. — Сейчас я уколю тебя иголочкой. Ничего страшного, будто комарик укусит.

— Неужели моей лапулечке бо-бо? — подхватил он. Но через секунду сказал: — На самом деле, есть много добрых. Но мне чертовски хочется убраться отсюда.

— Отсюда — в смысле из больницы?

— И это тоже, — сказал он. Его губы сжались. Я прямо видела боль. — Честное слово, я до хрена больше думаю о Монике, чем о моих глазах. Я сошел с ума? Точно, сошел.

— Немного помешался, — подтвердила я.

— Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Я не верю в то, что всем дано быть зрячими или здоровыми и все такое, но все обязанывстретить настоящую любовь, и длиться она должна, по крайней мере, пока длится твоя жизнь.

— Да, — сказала я.

— Иногда мне просто хочется, чтобы всего этого не случилось. Всей этой раковой фигни. — Его речь замедлялась. Лекарства действовали.

— Мне жаль, — сказала я.

— Гас заходил до тебя. Он был здесь, когда я очнулся. Не пошел на учебу. Он… — Его голова немного повернулась в сторону. — Мне лучше, — тихо сказал он.

— Меньше болит? — спросила я. — Он слегка кивнул.

— Хорошо, — сказала я. А затем, как настоящая сволочь, спросила: «Ты что-то говорил о Гасе?», но он уже отключился.

Я спустилась в крошечный сувенирный магазин без окон и спросила дряхлую продавщицу, сидящую на табуретке у кассы, какие цветы пахнут сильнее всего.

— Они все одинаково пахнут. Их обрызгивают СуперАроматом, — ответила она.

— Серьезно?

— Да, их просто обливают им.

Я открыла холодильник слева от кассы и понюхала несколько роз, а затем склонилась над гвоздиками. Запах тот же, зато их больше. Гвоздики были дешевле, так что я взяла десяток желтых. Они стоили четырнадцать долларов. Я вернулась в палату; его мать была там, держала его за руку. Она была молодой и очень симпатичной.

— Ты его подруга? — задала она мне один из этих неумышленно откровенных вопросов, на которые невозможно найти ответ.

— Эээ, да, — сказала я. — Я из Группы поддержки. Это для него.

Она взяла цветы и положила себе на колени.

— Ты знаешь Монику? — спросила она.

Я отрицательно покачала головой.

— Он спит, — сказала она.

— Угу. Я говорила с ним недавно, когда ему меняли повязку или типа того.

— Было невыносимо оставить его одного, но мне нужно было забрать Грэхэма из школы, — сказала она.

— Все хорошо, — сказала я ей. Она кивнула. — Нужно дать ему поспать. — Она кивнула опять. Я ушла.

На следующее утро я встала рано и в первую очередь проверила свой е-мейл.

Наконец-то пришел ответ с адреса [email protected].

Уважаемая Мисс Ланкастер,

Боюсь, что Ваша вера не оправдалась, но впрочем, так обычно и происходит. Я не могу ответить на Ваши вопросы, по крайней мере не через почту, потому что подобные ответы в письменном виде являлись бы продолжением Высшего страдания, которое Вы могли бы опубликовать, или же выложить в сеть, которая заменила мозги Вашему поколению. Существует еще телефонная связь, но в этом случае Вы можете записать разговор на пленку. Не то чтобы я Вам не доверял, конечно, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я мог бы дать ответы на подобные вопросы только лично, однако Вы находитесь там, пока я — здесь.

К слову сказать, я должен признаться, что неожиданное получение Вашей корреспонденции через Мисс Флиханхарт доставило мне огромное удовольствие: это поразительно, знать, что я сделал что-то полезное для Вас, даже если эта книга кажется такой далекой от меня, будто она была написана всецело другим человеком (автор этого романа был таким стройным, хрупким, таким оптимистичным по сравнению со мной!).

Впрочем, если Вы когда-либо будете обретаться в Амстердаме, пожалуйста, навестите меня в свободное время. Обычно я дома. Я бы даже позволил Вам взглянуть на мои списки покупок.

Искренне Ваш,

Питер Ван Хаутен,

через Лидевидж Флиханхарт.

— ЧТО? — закричала я. — ЧТО ЗА ХРЕНЬ?

Вбежала мама.

— Что случилось?

—  Ничего, — заверила я ее.

Все еще волнуясь, мама склонилась над Филипом, чтобы проверить, достаточно ли он конденсирует кислород. В моем воображении возникло орошенное солнцем кафе и Питер Ван Хаутен, наклонившийся над столиком и говорящий так тихо, чтобы никто больше не услышал правду о том, что случилось с персонажами, в мыслях о которых я провела годы. Он сказал, что может рассказать мне о них только лично, а затем пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме, а потом сказала:

— Мне нужно поехать.

— Хейзел, я люблю тебя, и ты знаешь, что я для тебя сделаю все, что угодно, но у нас… у нас нет денег для международного перелета, тем более с перевозом туда оборудования… дорогая, это просто не…

— Да, — сказала я, прерывая ее. Я поняла, что было глупо даже думать об этом. — Не волнуйся. — Но она явно волновалась.

— Это очень важно для тебя, да? — спросила она, садясь рядом со мной и кладя руку мне на ногу.

— Было бы просто изумительно, — сказала я, — быть единственным человеком, кроме него, кто знает, что случается потом.

— Это действительно было бы изумительно, — сказала она. — Я поговорю с папой.

— Нет, не надо, — сказала я. — Серьезно, не тратьте деньги на это. Я что-нибудь придумаю.

Я вдруг сообразила, что причиной, почему у моих родителей не было денег, была я. Я высосала все сбережения своей семьи ради совместных платежей ^[22]за Фаланксифор, и мама не могла работать, потому что теперь она была моей Наседкой на полной ставке. Я не хотела затащить мою семью в долги еще глубже.