МАТЬ (задумчиво). Да, пожалела… Его я пожалела. Правда, потом я всю жизнь проклинала себя за тогдашнюю свою жалость.

(С тоской.) Добрый он, хороший… Ах, кабы не был он таким добрым, мне б легче было. Может и бросила бы его, ушла… да не могу. Как посмотрю ему в глаза… нет, не могу, реветь хочется, руки целовать.

ОТЕЦ (с тихой улыбкой). Меня Оля спасла. Оглушило меня, ранило. Огонь кругом, одежда на мне загорелась, шрамы вот на всю жизнь остались. А она меня из под огня-то и вынесла. Два километра на себе тащила. В огне, под пулями… Потом госпиталь, отлежался я. Руку отняли, правда. Оля приехала, ходила за мной. И такая она была нежная, ласковая, как… мама. Песни мне пела. Сейчас-то она не поет, не любит, а тогда весь госпиталь ходил ее слушать. И так у нее грустно-пронзительно выходило, что плакали мы… Полюбил я ее тогда. И она… такая ласковая ко мне была, к однорукому… И сказал я себе: вот, брат, коли не согласится женой мне стать, век бобылем проживу, никто мне, кроме нее, не нужен. (Радостно.) А она мне — дочку родила!..

МАТЬ (в отчаянии). Разве могла я ему сказать, что это не его дочь?!.. Лучше умереть!

ДОЧЬ. По правде говоря, я иногда сомневалась, родной ли он мне отец. Мать была красива, она и сейчас еще красива, на нее все смотрят. А он однорукий, жалкий, она его не любит, я знаю. И вот мне иногда казалось, что я вовсе даже и не его дочь, а что мать должно быть кто-то обманул, и тогда отец ее пожалел, и мать согласилась, потому что тот ее бросил. Так я иногда думала, и мне до слез становилось жалко и себя, и отца, потому что мне совсем не хотелось, чтобы он был не родным мне отцом, потому что я его очень люблю. Мама!

МАТЬ. Чего тебе?

ДОЧЬ. Скажи, ведь ты не любишь отца?

МАТЬ. С чего ты взяла?

ДОЧЬ. Я вижу.

МАТЬ. Тогда зачем спрашиваешь?

ДОЧЬ. Я хочу это услышать от тебя.

МАТЬ. А я не собираюсь перед тобой отчитываться. Что ты понимаешь: любишь — не любишь. Сопли утри.

ДОЧЬ. Я хочу знать, родной он мне отец или нет?

МАТЬ. Боже мой. Боже мой, что ты говоришь. Боже мой…

ДОЧЬ (торопливо, чтобы не заплакать). Я же вижу! Я же все вижу! Ты думаешь, я ничего не вижу? Как ты к нему… Как ты его… А он хороший, хороший! (Плачет.) Он лучше вас всех! А ты его обманываешь, я знаю! Я все про тебя знаю!

МАТЬ (растерянно). Доченька… детка…

ДОЧЬ. Я тебе не детка! Не смей называть меня деткой! Предательница!

МАТЬ. Замолчи, дрянь! (Опускается на стул, плечи ее вздрагивают.) Ну скажи, ты-то зачем меня мучаешь, зачем? Ты же мне дочь, зачем?..

БАБКА. Я все вижу, все знаю, он же мне сын. Я только молчу. Молчу, молчу. (Пристально смотрит на МАТЬ.)

МАТЬ (поднимает глаза). Что ты на меня так смотришь? Что ты на меня так смотришь, старуха? Почему ты все время на меня так смотришь!

БАБКА (пожимает плечами, равнодушно). Как я на тебя смотрю, касатка? Красивая ты, молодая, здоровая. Как не смотреть?..

МАТЬ. А ты не суди, старуха. Слышишь? Не суди! Знаешь, каково мне с ним жить, калеченым, знаешь?.. Ты может всего-то еще не знаешь, слышишь, старуха? Не суди!

БАБКА (спокойно). Бог рассудит. (Отворачивается.)

МАТЬ. Змея.

Лихо, яростно рванула гармонь. И чей-то молодой, бесшабашный голос вывел удалую частушку, и подхватили ее звонкие девичьи голоса. Мать с Отцом, оба подвыпивши, с гулянки. Они о чем-то шепчутся, смеются. Потом садятся рядышком, он ее обнимает. Гармонь стихает.

ОТЕЦ. Ах ты, Господи, тишина-то какая!.. А на том берегу смотри-ка, костры жгут, поют, что ли, слышишь ли?..

МАТЬ. Поют, Коль… Молодые… Весело им.

ОТЕЦ. Хорошо… И чего это так хорошо на свете? И эта ночь, и костры… И на душе так тихо… Олюшка, спой мне что-нибудь.

МАТЬ (смеется). Да что спеть-то?

ОТЕЦ. Что хочешь, голубушка, спой!

МАТЬ. Вот пристал. (Смеется, потом оборвав смех, вполголоса запевает.)

ОТЕЦ. Олюшка, ягодка моя, как ты поешь! Господи, наградил же Бог! Плакать хочется, Олюшка моя ненаглядная, единственная моя, любимая. Спасибо тебе, золотая моя, добрая…

ДОЧЬ. Какая низость! Какая гадость! (Топает ногой, чуть не плачет.) Гадость, гадость! Она же его не любит! Зачем она притворяется! Притвора! Притвора!

БАБКА. Эх, сынок, мало тебе счастья выпало. Бери его, бери, хоть урывочком, хоть с полынью да водочкой пополам.

ОТЕЦ. Мама!

БАБКА. Что, сынок?

ОТЕЦ. Жить-то как хорошо, мама!..

ДОЧЬ. Притвора! Притвора! Бабушка! (Бросается к Бабке.) Расскажи мне про войну!

БАБКА (гладит по голове, ласково). Что ж тут рассказывать? Я уж тебе все рассказала.

ДОЧЬ. Расскажи, как вас сожгли.

БАБКА (певуче). Ну, слушай… И пришли они тогда к нам. Понаехали на машинах, на мотоциклах, с собаками, гавкают по всей деревне. Партизан искали. Стали всех из домов выгонять. Шнель, шнель! И — та-та-та! Та-та-та! — из автоматов. А мы с сестрой в подвале схоронились. Дом-то наш как раз на отшибе стоял. Сидим, дрожим, зубы стучат. Слышим, погнали всех. Стариков, баб, детишек, собрали, значит, повели… Ну, завели в амбар, да двери закрыли, да и подожгли. А кто выскочить хотел, тех из автоматов… Это уж мы потом увидали, что сожгли их в амбаре. А в подвале-то мы тогда только вой слыхали. И такой, я тебе скажу, это был вой, словно из-под земли, словно из ада. Как мы вой-то тот услыхали, так и повалились замертво и два дня, чай, и пролежали. А уж когда вылезли, в деревне — ни души, ни немцев, ни наших. Одно пепелище. Так мы уж было думали: конец света. Одни мы и остались на всем белом свете мыкаться…

ДОЧЬ. Бабушка, а чего мать отца не любит?

БАБКА. Как не любить? Любит она, любит… Вот что, ложись-ка спать, а завтра по ягоды возьму…

ОТЕЦ. Я никому не верил. Злые языки, что собаки, лают почем зря, лишь бы облаять. Но однажды Оля забыла на столе письмо…

МАТЬ (узнала письмо, задохнулась). Шпионишь?

ОТЕЦ. Ты забыла его на столе. (Уходит.)

ДОЧЬ. Родители думают, что дети слепы и ничего не видят, а если и видят, то ничего не понимают. Я видела все и все понимала.

ОТЕЦ (он пьян и весел, подходит к Матери, ставит на стол бутылку). А?.. Олюшка! (Декламирует.)

А?.. А-а-а… То-то! Арап!.. Кружки на стол, Олюшка, слышь?

МАТЬ (отстраняясь). Уйди. Ты пьян.

ОТЕЦ (радостно). Ну да, пьян. И Дантеса застрелил! А ты — как жена поэта… должна меня ублажать, вот! А ну давай, сымай сапоги!

МАТЬ. Вот еще навязался на мою голову, пьяница непутевый. Холеры на тебя нет!

ОТЕЦ. Но-но! Ты на меня не ругайся. Ты на полюбовников своих ругайся.

МАТЬ. Что? Полюбовников? Полюбовниками коришь? Черт ты безрукий! Погубитель ты мой постылый! Душегуб проклятый! Чтоб тебе!..

ОТЕЦ (внезапно рассвирепев). Молчи! Шлюха! Не подходи! (Хватает табурет.) Убью!

МАТЬ. Грозишься? Ну убей! Убей ты меня, убей! (Плачет.) Господи Боже мой, да убей же ты меня! Зачем я живу на свете, мучаюсь, такая несчастная! Не люблю ведь я тебя, голубчик ты мой, не люблю, никогда не любила! Пожалела я тебя на свою голову разнесчастную! Другого я люблю. Боже мой, что же мне делать! Ох тошно мне, горько мне, постыло мне все, свет Божий постыл!..