ВЕРА ИВАНОВНА. А вы что?

ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ. Написал, что тоже встретил хорошую женщину и прошу впредь не беспокоить.

ВЕРА ИВАНОВНА. И больше вы так и не встречались?

ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ. Слушай дальше. Через семь лет — звонок. А мне уже с предприятия квартиру дали, телефон, все, как король живу. Слышу — в трубке женский голос и вроде плачет. Ничего не пойму. — Кто это? — спрашиваю? — Люся. — Какая такая Люся? — Жена твоя. — Сердце у меня так и оборвалось. Все, думаю, приехала от меня дочек забирать. А муж ее новый — капитан дальнего плавания, богатый, видать. — Что, — говорю, — тебе надо? Если детей хочешь назад, не дам! Хоть застрелись. — Та опять в слезы. Насилу толку от нее добился. Развелась она со своим капитаном. Приехала с сыном обратно ко мне проситься. Вот так! Обгулялась, видно, совсем, капитан-то ее и…

ВЕРА ИВАНОВНА. А ты — что ж?..

ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ (сурово). Не принял! (Пауза.) — Утоплюсь, — говорит, — если не простишь. Вместе с сыном в Неве утоплюсь. — Топись, — говорю, — не жалко.

ВЕРА ИВАНОВНА. Неужто так и сказал?

ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ. Так и сказал! Ничего, поплакала, да и уехала обратно. На Дальний Восток. А чего ей? Нашла еще какого-нибудь дурака. Баба видная. (Пауза.) Месяц после этого спать не мог. Все во мне всколыхнулось. Жениться даже хотел. Да все как-то, знаешь, по душе никого… Вот этак промучился я еще лет эдак пять, а тут моя старшая. — Папа, я замуж выхожу. — Что за человек, дочка? Коли хороший — выходи. Площадь позволяет. Свадьбу справим. — А мы, — говорит, — отдельно хотим жить. — Ну, обидно мне это, конечно, слышать, но смирился, терплю. Познакомились. Парень, вроде, ничего. Политехнический вместе с ней кончает, оба инженеры, значит. Что ж, думаю, ладно, пусть по-своему живут, как хотят. Разменял. Им однокомнатную, нам с Катериной однокомнатную. Не успели переехать, да обжиться, Катька моя. — Пап, я тоже замуж выхожу. — Ну, что ты сделаешь?! Известно, девки, надо выходить, пока берут. Снова разменял. Им комнату в коммуналке, мне комнату в коммуналке. Тут старшая дочь стала подъезжать лисой. — Папа, давай съезжаться. Тебе на пенсию скоро, а у нас маленький, посидишь с ним, поможешь. — Я и рад, дурак. Кто ж это с внуком посидеть откажется? Съехались. Ну, живем, все ничего. Года через три еще внук родился. Вроде уже тесновато. На кухню меня переселили, на раскладушку, но ничего, не жаловался, в тесноте да не в обиде. Я во внуках, сама понимаешь, души не чаял. Старший уже подрастать стал, в школу пошел, младший в садик. Я, пока их никого, и в магазин, и приберусь, и сготовлю. Только смотрю — все не в прок, все моя дочь недовольна. Дальше — пуще. Может, думаю, с мужем чего. Да вроде нет, с ним все — тю-тю-тю, а ко мне как мегера, как подменили. Потом уж, конечно, догадался… вернее, как? Я в туалете сидел, а они на кухне разговаривали, все слышно. Вот, мол, уж так я ей надоел, сил нет, другие старики, как мухи мрут, до пенсии не дотягивают, а я значит, как бык, никакая зараза меня не берет. Хоть бы он, говорит, сдох! (Перехватило дыхание.) Это про меня значит. Как услышал я это… Вера!.. Как я сквозь землю не провалился, не знаю, встал, руки трясутся, штаны не могу застегнуть, ком в горле застрял, душит, задыхаюсь прямо. Стою — ни жив, ни мертв, выйти из туалета не могу, ноги как ватные, как же, думаю, я теперь в глаза им посмотрю? Ведь это ж как стыдно-то будет! А я-то, старый дурак, все никак догадаться не мог, что мешаю им, своей семьей пожить не даю, площадь лишнюю занимаю… ах ты, штука-то какая! Не помню, как я из туалета выбрался, наутро они все кто куда, я вещички свои собрал, да и ушел. Прихожу к младшей дочери Катерине. Так и так, говорю, хочу у тебя теперь пожить, пустишь — нет? А они уже тогда с мужем квартиру получили, двухкомнатную, и дочка у них народилась, Машенька. Ну, тут она и раскудахталась: что, да как, да почему, да зачем я от Лены ушел? Я молчу. Рассказывать не стал. Позориться не захотел. — Ладно, поживи, — говорит, — папа, куда ж тебя, не на вокзале ж ночевать. — Живу. День живу, два живу, неделю живу, теперь уж живу, да оглядываюсь. Смотрю, нервничает моя Катерина. Знать ей, вишь ты, охота, насколько это я к ней причалил? — А на всю оставшуюся жизнь, — говорю. — Ну, это, — говорит, — папа, смешно, нам самим тесно. — Стала это она с Еленой перезваниваться, старшая кричит, что их четверо, повернуться негде, младшая, что у нее дочь нервная, ей врач отдельно жить прописал. Долго они так собачились, наконец, бросила моя Катерина трубку, да и говорит: — Ну, добился своего? Отравил мне жизнь? Радуйся! Правильно от тебя мать наша сбежала, идиот! (Пауза.) Вот, значит, доченьки меня так и отбрили. Ну, я поклонился ей низко так и говорю. — Прости меня, доченька, что всю жизнь на вас положил, все вам отдавал, все, больше уж отдавать нечего, последнее осталось — освободить вас от себя. Прощайте и живите с миром, если совесть позволит. — Молчит, ни слова в ответ не сказала. Я снова вещи собрал, еще и чемодан распаковать не успел… Ну и все. Ушел. Сначала на вокзале ночевал, потом стал себе в пустых домах квартиру приискивать… Вот так.

ВЕРА ИВАНОВНА. Да… жизнь… Я-то еще, слава Богу, в своем доме живу. Еще никто на улицу не прогнал. Да и кто прогонит, Паша! Я ж им во как нужна! Я же им позарез! Я же лошадь, Пашенька, понимаешь? Лошадь! Я же всю жизнь их везу, везу, везу, теперь уже тащусь, правда, а все везу! Они ж без меня… Дочка злая, ой, Паша, слова не скажи, все только по шерстке, или молчи или по шерстке. А я ее жалею, ой, Пашенька, как же я ее жалею, дуру свою непутевую, она ж совсем у меня, глупенькая, спилась. И мужики у нее самая шваль… с пьяного угла все. А начнешь говорить что: «заткнись», да дура, ну и нецензурщина, других слов у нее для матери нет. А я терплю. Потому — куда денешься? Дочь на улицу не прогонишь.

ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ. Как же это ты ее проглядела?

ВЕРА ИВАНОВНА. А как проглядела. Весь день, бывало, на работе. Что она, как? Со школы придет, все одна, ничего не знаешь. Постарше стала, заленилась, смотрю — двойки да тройки, школу стала пропускать, как вечер — так на улицу. Ну, а на улице — известно что. Мат, да курево, да пьянки. Я уж и бить пробовала. Так она мне… сдачи дала, кому сказать — так стыдоба. Дочка матери в волоса вцепилась и давай мутузить. С тех пор я ее не трогаю, живет своим умом, как хочет… В пятнадцать лет аборт сделала. Ну? Что ты с них хочешь? Я уж с ней и лаской, и все… нет, как волчонок, я уж до чего дошла, в церковь стала ходить к батюшке, ну, отслужили мы молебен, вроде ничего, подутихла малость, училище кончила на парикмахера, работать пошла, я уж на цыпочках хожу, каждый день бегаю к Николаю Угоднику свечи ставить. А потом как закрутилась!.. Спуталась, сперва с одним, да женатым, да снова аборт и пошло-поехало. Столько детишек в себе сгубила, так это и не сосчитать, а ведь это все, батюшка говорит, убийства. Я уж молюсь, так молюсь за нее. Уж не знаю, как ее Господь- то, простит ли? Алешеньку нашего случайно родила, это уж она проглядела. Сперва и брать-то его из роддома не хотела, ну, тут уж я ей всыпала, если, говорю ты, паскудина такая, ребенка своего здесь бросишь, я тебя своими руками придушу, из дому выгоню, пропадай под забором, сука поганая, прости, Господи!.. (Пауза.) А вот видишь, как нас Господь наказал, Алешенька-то у нас без ножек остался, после полиомиелита.

ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ. Да что ты!..

ВЕРА ИВАНОВНА. Ему уж восьмой годик пошел, а он все в креслице сидит. А какой мальчик золотой! Какой умненький мальчик! Я уж все сердце надорвала. Умри я, что с ним будет? Пропадет. Сгноят его в инвалидных домах.

ПАВЕЛ СЕРГЕЕВИЧ. Тебе, Вера, жить есть ради кого, а мне…

ВЕРА ИВАНОВНА. Если б не Алешка, уехала бы я… тоже, как ты говоришь, на землю… Я иной раз лежу так в постели, не спится. То сосед за стеной буянит, то своя собутыльников приведет, долго так уснуть не могу, все думаю: и это все? Скоро ведь умирать, а жизнь-то вся сквозь пальцы и протекла, и ничего-то хорошего на мою долю не досталось, ничего!.. Мужиков нынче, сам знаешь, порядочных нет, а которые остались, так тех бабы за собой на веревочках водят. А вообще был у меня один… солдатик, на четырнадцать лет моложе. Сирота. В госпитале нашем лежал. Выходила я его, он и прилепился… Два года мы с ним встречались, ну, а потом я его прогнала, что уж позориться на старости лет… Вот и вся моя бабская жизнь на этом закончилась. Невесело, да?