Надеюсь, что никакому обществу не будет присвоено мое имя, покуда я жив, ибо рано или поздно я могу сделать что-нибудь такое, что заставит членов общества пожалеть о том, что они оказали мне эту честь. Когда же я войду в царство мертвых, я буду следовать их обычаям и уже не провинюсь ни в чем таком, что могло бы задеть моих друзей; но до тех пор я остаюсь столь же сомнительной величиной, как и любой представитель рода людского.

Искренне вам преданный

С. Л. Клеменс.

76

Т. Ф. ГЕЙТСУ

Нью-Йорк, 8 июня 1903 г.

Дорогой мистер Гейтс,

н глубоко тронут желанием моих друзей из Ганнибала оказать мне столь большую честь, но все же вынужден ее отклонить. В Ганнибале, Колумбии, Сент-Луисе, на маленьких станциях по всему пути меня приветствовали так тепло и сердечно, что воспоминание об этом я сохраню до конца жизни как самый бесценный дар, ибо знаю, что любовь и уважение мне дарили от души, по доброй воле, искренне и непосредственно, без всякой подготовки. Но я и сам миссуриец и боюсь почестей, которые приходится готовить заблаговременно, и с моего ведома: ведь тогда, выходит, я буду сам себя чествовать. Ничто человеческое мне не чуждо, и я очень люблю почет, если он сам собою выпадает на мою долю, но остерегаюсь его, если он обдуман заранее и достигается при помощи агитации. Прошу вас и ваших коллег принять мою глубокую признательность за лестные для меня намерения и остаюсь

искренно преданный нам

С. Л. Клеменс.

72

ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ

Вилла ди Кварто, Флоренция, 7 января 1904 г.

Дорогой Джо,

...в одном отношении я тут очень преуспел. Уезжая из Нью-Йорка, я почти обещал написать в этом году для «Харперс мэгезин» 30 000 слов. Писать для журнала — работа нелегкая, на каждые три страницы приходятся две, которые кидаешь в огонь (потому что первые две попытки начать уж наверняка никуда по годятся), — и когда все-таки кончишь и написанное можно отдать в печать, получается не тридцать центов за слово, а только десять.

Но на этот раз мне удивительно повезло, просто как никогда: я все время сразу начинал именно так, как надо. За двадцать пять рабочих дней я написал 37 000 слов; и, думаю, действительно всякий раз начинал как надо, потому что не только мне самому кажутся приемлемыми и вполне приличными эти очерки, но и высшая судебная инстанция (Ливи) решила так же.

Между делом, на досуге, я кое-что писал, но понемножку, не подгоняемый сознанием неотложной необходимости, так как напечатано это будет только после моей смерти. Я буду продолжать эту работу (час в день), а кроме того, рассчитываю этот год потратить на две большие книги (они у меня были брошены на полдороге). Никакие обязательства перед журналом больше надо мною не висят.

Здешняя тишина и уединение, прозрачный чистый воздух, и чудесный вид Флоренции, и красавица долина в раме снежных гор — что может быть лучше для работы. Все это — постоянный источник вдохновения. День сегодня прекрасный; а когда он начнет клониться к вечеру и до тех пор, пока совсем не стемнеет, с каждым часом взору станут открываться все новые картины, и все божественные, или, вернее, — одна другой божественнее. На нашем третьем этаже из Клариной комнаты вид всех красивей; окно в десять футов вышиной, и Клара его держит все время настежь, как раму для этой красоты. Я захожу к ней по нескольку раз в день и в обмен на какое-нибудь лакомствo покупаю право полюбоваться видом. Главная его особенность — далекая снежная вершина, величаво вздымающаяся над темными лесистыми горами окрест; эта громада с крутыми отрогами, то бархатистыми, то сверкающими на солнце, и с густыми лиловыми тенями между ними напоминает Швейцарию, по которой мы бродили в дни юности.

Хотел бы я показать ваше письмо Ливи, но ей придется с неделю подождать. Кажется, я вам писал, что месяц назад она неделю страдала ангиной; с тех пор она очень слаба и, разумеется, все еще не встает, но мы надеемся, что еще через месяц она совсем поправится. Лечит ее профессор Грокко — лучшего врача не найти. И у нее прекрасная опытная сиделка.

Сердечный наш привет всему вашему семейству и всем нашим милым хартфордским друзьям.

Марк,

P. S. Спустя три дня.

Ливи поразительна, как всегда. В тот день, когда я вам писал, — вернее, в тот вечер — у нее начался острый приступ не то подагры, не то ревматизма в левой руке, от плеча до кончиков пальцев, и поднялась температура. Боль терзала ее пятьдесят часов кряду, а то и все шестьдесят, и только сейчас отпустила, и она уже строит планы: собирается осенью в Египет, с тем, чтобы провести там зиму! Нет, она не сдается.

Вас удивит, что я согласился так много писать для периодических изданий, ведь я всегда очень неохотно на это шел – но теперь у меня были для этого серьезныe причины. В последние полтора года, да и сейчас тоже, у нас столько расходов, что Ливи совсем потеряла покой, ночей не спала, и эта бессонница приняла угрожающую форму. Необходимо было ее прекратить, что теперь и сделано.

Да, Джо, она поразительная женщина. Этот приступ ревматизма совсем выбил меня из колен, так что я непрерывно ругался и проклинал все на свете, — он только укрепил ее терпение и несокрушимую силу духа. Вот в чем разница между нами. Не сосчитать, сколько всяческих недугов напало на нее за эти чудовищные полтора года, и я о каждом думаю с ненавистью, — а вот она после каждой болезни вновь весела, полна жизни и энергии как ни в чем не бывало, и опять строит планы путешествия в Египет, и вера н бодрость никогда ей не изменяют, так что я только диву даюсь, на нее глядя.

Клара зовет меня — нам надо ехать в город отдавать визиты.

Марк.

78

У. Д. ГОУЭЛСУ

Вилла ди Кварто, Флоренция, 6 июня 1904 г.

Дорогой Гоуэлс!

Вчера в 9 часов 20 минут вечера я вошел в комнату миссис Клеменс, чтобы, как всегда, пожелать ей спокойной ночи, а она была мертва, хотя никто об этом не подозревал. За минуту перед тем она весело разговаривала. Она сидела в постели — уже несколько месяцев она не могла лежать, — Кэти и сиделка поддерживали ее. Они думали, что она в обмороке, и держали у ее губ мундштук кислородной подушки, надеясь привести ее в чувство. Я наклонился к Ливи, заглянул ей в лицо и, кажется, что-то сказал, — меня удивило и встревожило, что она меня не заметила. Потом мы поняли, и сердца наши облились кровью. Как много мы потеряли!

Но как я благодарен за то, что кончились ее муки. Если бы я и мог ее вернуть, я бы этого не сделал.

Сегодня я нашел у нее хранившееся в старом, истрепанном Ветхом Завете милое, ласковое письмо из Фар-Рокауэй от 13 сент. 1896 г., которое вы нам прислали, когда умерла наша бедная Сюзи. Я стар и устал; лучше бы мне умереть вместе с Ливи.

Примите всю мою — и ее — любовь.

С. Л. К.

79

ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ

Гровенор, 4 ноября 1904 г.

Ради всего святого, милый Джо, выбирайтесь поскорей из этой помойки — партийного политиканства. По крайней мере, не оскверняйте ею свой язык. У нас только два человека умели произносить речи в защиту своих партий, не теряя при этом чести и достоинства. Один из них уже умер. Может быть, таких было четверо. Мне жаль Джона Хэя, — жаль и стыдно за него. Но я знаю, он ничего не мог поделать. Он сам влез в омут и должен был тянуть воз. Уж конечно у него, как и у вас, совсем не было желания морочить и сбивать с толку сборище доверчивых дурней. Уж конечно, ему, как и вам, не доставляло удовольствия извращать историю, скрывать правду, содействовать распространению безнравственности и взывать к самым низменным свойствам человеческой натуры; но он принадлежал не себе, а своей партии — и потому вынужден был все это проделывать.

Любопытно, очень любопытно: партийная политика поистине творит чудеса, неузнаваемо меняет образ мыслей человека и его нравственный облик. Вспомните Мак-Кинли, Рузвельта и самого себя: в личной жизни каждый из вас безупречен, достоин всяческого уважения, честен, справедлив, добр, великодушен, никогда не унизится до мошенничества и вероломства, не позволит себе заглушать голос истины, ложно толковать факты, присваивать чужие заслуги, прощать преступления, восхвалять подлость; а в общественной, политической деятельности – все наоборот!