Все, что говорил мой отец о достоинствах этого участка, было абсолютной правдой; и он мог бы еще добавить, равным образом не погрешив против истины, что на этих землях имелись неистощимые запасы каменного угля. Но, весьма возможно, он обладал лишь смутным представлением о каменном угле, ибо в те времена простодушные теннессийцы не имели привычки выкапывать свое топливо из земли. И он мог бы также продолжить список блестящих возможностей, которые таил в себе этот участок, добавив, что он находится лишь в ста милях от Ноксвилла и как раз там, где неминуемо должна пройти какая-нибудь будущая железная дорога - от Цинциннати на юг. Но мой отец в жизни не видел железных дорог и даже, возможно, никогда о них и не слыхивал. Хотя это и покажется странным, но еще восемь лет назад находились люди, жившие под самым Джеймстауном, которые ничего не знали о железных дорогах и отказывались поверить в существование пароходов. В округе Фентресс не голосуют за Джексона{8}, там голосуют за Вашингтона{8}.

Когда была произведена эта грандиозная покупка, моему старшему брату еще не исполнилось пяти лет, а моя старшая сестра была еще грудным младенцем. Мы же, остальные, - а мы составляли большую часть нашей семьи, появились на свет позже и рождались время от времени в течение последующих десяти лет. Через четыре года после покупки случился великий финансовый крах 1834 года, и, пока бушевала эта буря, мой отец разорился. Прежде он был окружен всеобщим уважением и завистью, как самый богатый гражданин округа Фентресс - ведь помимо своих огромных земельных владений он, по общему мнению, имел капитал в целых три тысячи пятьсот долларов; а теперь его состояние уменьшилось более чем вчетверо. Очень гордый, замкнутый и сухой человек, он, разумеется, не пожелал остаться в местах своего былого величия, чтобы служить предметом всеобщего сочувствия. После долгого, скучного и утомительного путешествия со своими чадами и домочадцами по пустынной глуши он добрался до тогдашнего "Дальнего Запада"{9} и, наконец, раскинул свой шатер в маленьком городке Флорида, округ Монро, штат Миссури. В течение нескольких лет он там "держал лавку", но ему ни в чем не было удачи, если не считать того, что родился я. Вскоре он переехал в Ганнибал, и дела его пошли немного лучше: он получил почетную должность мирового судьи и был уже избран судьей по гражданским делам, когда услышал призыв, не повиноваться которому не может ни один человек. В первые годы своего пребывания в Ганнибале он опять стал довольно состоятельным по тем временам человеком, но несчастье снова подкосило его. Он по дружбе поручился за Айру ***, а Айра поспешил извлечь выгоду из нового закона о банкротстве поступок, который обеспечил ему легкую и спокойную жизнь до самой смерти и который разорил моего отца, свел его в могилу бедняком и обрек его наследников на долгую, тяжкую борьбу за кусок хлеба. Однако и на смертном одре мой отец вновь обретал бодрость и мужество, когда он вспоминал о наших теннессийских землях. Он говорил, что они скоро сделают нас всех богатыми и счастливыми. И с этой верой он умер.

Мы тут же обратили наши алчущие взоры на Теннесси. Все тридцать лет наших блужданий, наших взлетов и падений они были неизменно устремлены туда через все разделявшие нас континенты и моря, и по сей день они по-прежнему прикованы к этой неподвижной точке с надеждой, порожденной долгой привычкой, и с верой, которая то разгорается, то угасает, но никогда не исчезает совсем.

После смерти отца мы изменили наш образ жизни, но на временной основе, - собираясь окончательно все устроить после продажи земли. Мой брат занял пятьсот долларов и купил не приносящую дохода еженедельную газету, считая так же, как и мы все, - что не стоит ни за что браться всерьез, пока мы не разделаемся с землей и не сможем окончательно определить свою судьбу. Сперва мы сняли большой дом, но продажа участка, на которую мы рассчитывали, не состоялась (покупателю требовалась только часть нашей земли, а мы, посоветовавшись, решили продавать ее целиком либо не продавать совсем), и нам пришлось удовлетвориться домом похуже.

1890-е годы

[ДЖЕЙН ЛЭМПТОН КЛЕМЕНС]

Это была моя мать. Когда она умерла в октябре 1890 года, ей было почти восемьдесят восемь лет, - возраст преклонный, и какая стойкость в борьбе за жизнь для женщины, которая в сорок лет была такого хрупкого здоровья, что ее считали безнадежно больной и приговорили к смерти. Я хорошо ее знал в первые двадцать пять лет моей жизни; впоследствии я виделся с ней редко, мы жили далеко друг от друга. Я не собираюсь о ней писать, хочу просто поговорить о ней - дать не официальную историю, а только отрывочные картины из этой истории; если можно так сказать, изобразить в моментальных снимках ее характер, а не весь ее жизненный путь. Собственно говоря, ничего замечательного в ее жизни не было, но человек она была замечательный, прекрасный и внушающий любовь.

Куда исчезает то множество человеческих фотографий, которые должны бы запечатлеться у нас в сознании? Из целого миллиона фотографий этого первого и самого близкого друга, которые с юных лет должны были запечатлеться в моей памяти, осталось только одна, ясная и четкая. С тех пор прошло сорок семь лет; ей было тогда сорок лет, а мне восемь. Она держит меня за руку, и мы стоим на коленях у постели умершего брата, который был двумя годами старше меня, и слезы катятся без удержу по ее щекам. Она стонет. Это немое свидетельство горя, вероятно, было ново для меня, потому что оно произвело на меня сильное впечатление - впечатление, благодаря которому эта картина и до сих пор не потеряла силы и живет в моей памяти.

У нее было хрупкое маленькое тело, но большое сердце, - такое большое, что и чужое горе и чужие радости находили в нем и отклик и приют. Величайшее различие между нею и другими людьми, которых я знал, заключалось, по-моему, вот в чем, и оно знаменательно: другие чувствуют живой интерес к очень немногому, а она до самого дня своей смерти живо интересовалась всем миром, всем и всеми в мире. Во всю свою жизнь она не умела интересоваться наполовину чем-нибудь или кем-нибудь, не умела ограничивать себя и оставаться равнодушной к какому-нибудь делу или к каким-нибудь людям. Больная, которая напряженно и неизменно интересуется всем и всеми, кроме себя самой, которая не знает, что такое скучная минута, - такая больная серьезный противник болезни, и ее нелегко одолеть. Я уверен, что именно эта черта характера моей матери помогла ей дожить почти до девяноста лет.

Ее интерес к людям и животным был теплый, сердечный, дружеский. В самых безнадежных случаях она всегда находила в них что-нибудь такое, что можно было оправдать и полюбить, даже если она сама наделила их этим. Она была естественным союзником и другом всех одиноких. О ней говорили, что она, благочестивая пресвитерианка, может попасться на удочку и замолвить доброе словечко за самого сатану. И такой опыт был проделан. Начали поносить сатану, заговорщики один за другим язвительно упрекали, беспощадно бранили его, жестоко обличали, - и наконец доверчивая жертва заговора попала в западню. Она согласилась, что обвинение справедливо, что сатана действительно погряз в пороках, как они говорили; но разве к нему отнеслись справедливо? Грешник есть грешник, и больше ничего; и сатана такой же грешник, как все другие. Почему же все другие спаслись? Неужели только собственными усилиями? Нет, таким образом никто не мог бы спастись. К их слабым усилиям присоединились горячие, взывающие о милости молитвы, которые возносятся ежедневно из всех церквей в христианском мире и из всех сострадательных сердец. А кто молится за сатану? Кто за тысячу восемьсот лет просто, по человечеству, помолился за того из грешников, которому было больше всего потребно, - за нашего собрата, который больше всех нуждается в друге и не имеет ни единого, за того из грешников, который имеет явное и неопровержимое право, чтоб за него молились денно и нощно, по той простой и неоспоримой причине, что он нуждается в этом больше других, как величайший из грешников?