Все предыдущее служит лишь вступлением к следующей мысли: будет время, когда люди действительно научатся говорить друг с другом из самых различных мест земли при помощи телепатии, — и это будет не просто внушение, оно будет облекаться в слова. Перспектива как будто ужасная, но только как будто, ибо на высших ступенях цивилизации всякая чувствительность (я чуть было не написал «чувство») вскоре выматериализуется из людских организмов наряду с уже идущей на убыль «духовностью»; и таким образом, когда будет вызван человек, не желающий беседовать, он, как те визитеры, о которых вы упомянули, «не соблаговолит», после чего его откровенно обругают и отключат.

Есть ли неудача неприятнее той, когда начинаешь литературное произведение не так, как надо? Снова и снова принимаешься за него все с тем же результатом, причем ясно сознаешь, что существует правильный путь, и если только суметь его найти, повествование без всяких усилий, словно само польется из-под пера, — единственный правильный путь для тебя, а все остальные возможны лишь для других, для тех, кто к ним привычен или просто талантливей тебя; со мной подобное случалось неисчислимое количество раз (и, может быть, только со мной; во всяком случае, будем надеяться, что это так). Прошлым летом я начал не так шестнадцать произведений, три книги и тринадцать журнальных статей и сумел успешно завершить только две крохотные вещицы на 1500 слов, вместе взятые; только это из бесчисленных стоп и кип весьма пухлых рукописей и то ценой шестинедельного напряженного труда. Я мог бы завершить все эти произведения, если бы заставил себя не менее десятка раз переписать их по новому плану. Но они не стоят того, чтобы с ними возиться, за исключением одного рассказа, который я по неправильному плану набросал в Париже три-четыре года тому назад, о чем и сообщил вам под секретом, когда мы виделись в Нью-Йорке, — об этом рассказе знаете только вы и миссис Клеменс; я собирался назвать его «Что же было сном?».

Неделю тому назад я просмотрел рукопись в 10 000 слов и убедился, что подобное построение совершенно невозможно — для меня; но тут мне в голову пришел новый план, и рассказ сразу же полился из-под пера легко и уверенно. Кажется, я, наконец, напал на верный путь. Я уже написал около 12 000 слов, и миссис Клеменс его одобрила, — а она чрезвычайно взыскательный критик. Я почти уверен, что первая его половина (а может быть, даже две трети) будет юмористической, тогда как по прежнему плану он весь, исключая три первые главы, должен был быть трагедией, и к тому же почти непереносимой. Мне кажется, я смогу довольно долго продержать читателя в неведении о том, что ему уготована трагическая ловушка. По теперешнему плану я мог бы создать не одну, а шестнадцать книг, и это было бы одно удовольствие; однако я откажу себе в нем и ограничусь только этим рассказом. Если вы осенью увидите в каком-нибудь журнале небольшую вещицу, озаглавленную. «Моя платоническая возлюбленная» (она написана три недели тому назад), то помните: речь идет не о ней. Хотя, пожалуй, она явилась исходной точкой.

Я считаю, что все эти сугубо личные откровения для вас очень интересны, и, пожалуйста, не утверждайте обратного.

Сегодня днем мы отбываем в Ишгль, где оставим наш багаж, а затем десять дней будем путешествовать по озерам и горам, чтобы миссис Клеменс могла отдохнуть от хозяйства. Я надеюсь, что урывками сумею работать, хотя твердо в этом не уверен. Но ведь вы это умеете, так почему вы должны думать, что у меня ничего не выйдет?

60

УИЛЬЯМУ СТЕДУ

Вена, 9 января 1899 г.

Дорогой мистер Стед!

Царь готов разоружиться, я готов разоружиться. Соберите всех остальных — теперь это будет не так уж трудно,

Марк Твен.

61

УИЛЬЯМУ СТЕДУ

Вена, 9 января 1899 г.

Дорогой мистер Стед!

Мир путем принуждения. Эта идея кажется мне более разумной. Мир путем убеждения — звучит очень приятно, но, мне кажется, осуществить его нам не удастся. Сперва пришлось бы укротить всю человеческую породу, а история показывает, что это невозможно. Нельзя ли сокращать вооружения понемногу — пропорционально — по взаимному согласию держав? Не можем ли мы добиться того, чтобы четыре великие державы согласились уменьшать свои вооруженные силы на десять процентов в год и принудили бы остальных следовать их примеру? Ведь, разумеется, нельзя ожидать, чтобы все государства проявили благоразумно одновременно. Такие попытки уже делались. Мы же не собираемся пытаться мирно убедить их всех принять этот план? И в противном случае мне придется лишить вас своей влиятельной поддержки, ибо по деловым соображениям я должен сохранять видимость того, что нахожусь в здравом рассудке. Четырех держав будет вполне достаточно, если их удастся заставить идти в одной упряжке. Они могут обеспечить мир путем принуждения, а мир без принуждении противоречит законам природы и потому неосуществим. Скользящая шкала десятипроцентного сокращения выглядит довольно практичной, и я готов испробовать ее, если остальные три державы тоже согласятся. Я убежден, что современные вооружения во много раз больше, чем требуется как для мира, так и для войны. Возьмем, к примеру, войну. Предположим, обстоятельства потребуют второго Ватерлоо, которое приведет к тому же, к чему привело первое: разрешит основные противоречия и установит мир. Скажем наугад, что в Ватерлоо принимало участие 400 000 человек (точные цифры я забыл). За пять часов на поле боя осталось 50 000 убитых и раненых. Это продолжалось так утомительно долго, потому что тогдашнее огнестрельное оружие позволяло делать всего два-три выстрела в минуту. Но мы теперь проделали бы эту работу так, как она была проделана под Омдурманом, — с помощью скорострельных пушек, выпускающих 600 снарядов в минуту. Пушку обслуживают четыре человека — так, кажется? Полтораста выстрелов на человека в минуту. Таким образом, в одном современном солдате заключено еще 149, сражавшихся под Ватерлоо. Следовательно, мы можем теперь из каждых 150 солдат, оставив одного на службе, остальных 149 распустить по домам и все-таки устроить Ватерлоо не хуже того, которое было устроено восемьдесят пять лет тому назад. Мы можем теперь проделать с 2800 солдат ту же благотворную работу, на которую тогда потребовалось 400 000. Из этого количества союзники взяли бы себе 1400, остальные 1400 отдали бы Наполеону, а затем, взгрели бы его хорошенько.

А что мы видим в действительности? Во время войны Германия, Россия и Франция могут выставить в общей сложности восемь миллионов солдат. Каждый из них по приносимой им пользе и по способности убивать равен 149 солдатам времен Ватерлоо. А вместе они составляют 350 миллионов таких солдат, но в настоящее время на всей планете не наберется столько взрослых мужчин. И вот налицо отдающий безумием факт: хотя эти три страны могли бы вооружить 18 000 человек современным оружием, приравняв их тем самым к трем миллионам солдат наполеоновской эпохи, и совершить с их помощью все необходимые военные действия, они выбрасывают на ветер деньги, силы и энергию своего населения и призывают в армию 349 982 000 лишних эквивалентов солдата Ватерлоо, которые им совершенно не нужны, — в чем они легко убедились бы, если бы бросили пить и занялись некоторыми подсчетами.

Вечный мир, мне кажется, невозможен ни при каких условиях, но я надеюсь, что постепенно нам удастся свести вооруженные силы Европы до надлежащего числа — до 20 000 человек, соответствующим образом вооруженных. Тогда нам будет обеспечено столько мира, сколько мы пожелаем, да и война будет всем по средствам.

P. S. В присланной мной статье цифры неверны — не 350 миллионов, а 450 миллионов; не 349 982 000, а 449 982 000; кроме того, разумеется, неверно утверждение, что общее количество солдат лишь несколько превышает численность населения земного шара, — на самом деле оно превышает его в полтора раза.